Неспящие - Чарли Хьюстон

Он взял нитку за концы и натянул ее.

— И мы должны постараться сохранить для них что-нибудь.

Нитка порвалась.

Парк начал шагать взад-вперед несколько секунд назад, но теперь перестал.

— Я собираюсь арестовать вашего сына.

Старший бросил обрывки нитки.

— Хаас. Нет. Вот что будет. Мои люди, бывшие агенты Моссада и Шабака, которые работают на меня, выведут вас из имения. У ворот Бель-Эйра вас сфотографируют охранники из «Тысячи журавлей», которые занимаются там безопасностью. Потом вас довезут до машины. И вы поедете домой. И никогда больше не вернетесь сюда и не подойдете к моему сыну, иначе вас убьют. Итак, я не ожидаю, что вы согласитесь принять что-либо от меня. Нет, я имею в виду не подкуп, а помощь. И тем не менее я бы хотел помочь вам и вашей семье. Вам нужно только попросить, но просите прямо сейчас.

Старик замолчал, в комнате на миг воцарилась тишина, он кивнул и продолжил:

— Как я и ожидал. Однако когда вас взяли, среди ваших вещей был флакон «дремы». Он будет среди ваших вещей, когда их вернут вам у вашей машины.

Старик затянул пояс халата.

— В этом доме, я хочу сказать, в главном доме, живет много моих родственников. Они здесь потому, что я могу о них позаботиться. В большинстве своем они неспящие. У них почти неограниченный доступ к «дреме». Они могут взять пару капсул в любой момент, если чувствуют дезориентацию или боль, тогда они заснут и будут видеть сны. И проснутся, чувствуя себя почти самими собой. В отличие от большинства, они могут прожить так несколько месяцев, прежде чем придет смерть. А не последние несколько недель, как в больнице. Или, если они устали, лишились сил и разочаровались в мире, они могут принять от двенадцати до восемнадцати капсул «дремы» за один раз и глубоко заснуть. Сон длится от нескольких минут до нескольких часов, он характеризуется общим расслаблением мышц, мозг переключается на непрерывные дельта-волны, наступает глубокая стадия сновидений, и по мере расслабления мышц легкие перестают вдыхать и сердцебиение останавливается. Это самая мирная и милосердная смерть из тех, которые я видел.

Он стоял у двери.

— Как я сказал, флакон «дремы» будет среди ваших вещей, когда вас отправят домой. Он ваш. Делайте с ним что хотите.

Старик повернул ручку.

— Странно подумать, я бы не встретился с вами, если бы сын не отказался взять надлежащую вооруженную охрану. Мне пришлось поручить моим ребятам присматривать за ним издалека. Только поэтому они заметили человека, который идет за вами по пятам. Если бы дело было только в вас, я вряд ли бы стал вмешиваться. Но я видел досье этого человека. Джаспер. Фамилии нет. Когда у человека нет фамилии, это всегда дурной признак. Это не тот человек, которого вы хотели бы видеть рядом со своими близкими. Кое-кто из моих людей вбил себе в голову, что вы работаете вместе. Но я совершенно ясно вижу, что они ошиблись. Как вы думаете, почему он следит за вами?

Парк был в недоумении, его мозг буксовал, так что он решил промолчать.

Старший пригладил волосы.

— Я, конечно, не скажу, что вам не о чем волноваться, если вы привлекли внимание подобного человека, но он больше не доставит неприятностей ни вам, ни вашим близким. И никому. Без него мир станет чище.

Старик открыл дверь.

— Во всяком случае, я благодарен ему за то, что он дал мне возможность познакомиться с вами. Я был рад, полицейский Хаас. Желаю вам душевного покоя. Прощайте.

Он вышел из комнаты, оставив Парка одного в новом мире.

Глава 24

Роуз Гарден Хиллер, несгибаемая феминистка, любила свою фамилию. Поэтому она ее оставила. Но она считала, что составные фамилии через дефис смотрятся глупо и с удовольствием дала дочери фамилию Хаас.

Роуз родилась в 1982 году. Ее родители развелись, но остались в дружеских отношениях и вместе растили дочь, хотя в основном она жила с матерью в доме, который скорее был просто-напросто хижиной в холмах Беркли.

Когда под давлением обстоятельств мать Роуз не могла отказаться от заполнения официальных документов, она писала, что ее род занятий «социальный активист». Она договорилась с мужем о разводе на условиях, куда не входили алименты на бывшую супругу, то есть на нее. Она отвергала любые предложения «патриархального покровительства». Однако она была достаточно практична, чтобы согласиться на алименты для Роуз. Лицемерия здесь не было. Каждый полученный по чеку цент мать тратила на Роуз. Все деньги, которые оставались в конце месяца, шли в копилку на колледж для Роуз. Мать лишь немного нарушала принципы и порой брала немного денег из средств Роуз, чтобы заплатить часть квартплаты. При этом она объясняла себе, что без воды и электричества не вырастишь здорового ребенка, но всегда старалась изо всех сил возместить разницу из своего заработка, чтобы вернуть то, что взяла.

Одно из ранних воспоминаний Роуз, возможно самое раннее, хотя она не могла быть уверена в этом, было о том, как она ехала за спиной матери на ее «швинне», распростерши руки в стороны, словно самолет крылья, когда велосипед катил в город вверх-вниз по крутым ухабистым улицам. Роуз проводила дни в кооперативных огородах, и в пикетах, и на демонстрациях, ходила от двери к двери с петициями, просиживала в офисах независимых кандидатов на должности местных органов власти, глядела, как ее мать держит за руки молодых женщин в Фонде планирования семьи, а потом засыпала на том же месте на велосипеде, на котором мать вечером ехала назад в холмы, если никто из единомышленников не смог сунуть его в багажник своего «вольво» и довезти их до дома.

Отец Роуз был адвокатом. Он выступал за перемены в обществе, но не до такой степени, чтобы соглашаться на работу совершенно без гонорара. Сначала он был младшим партнером, потом полным, работая в фирме, специализировавшейся на природоохранном законодательстве, и брал гораздо больше дел на безвозмездной основе, чем предусматривала квота. Одно из первых воспоминаний о днях, проведенных с отцом, — как она стоит не пристегнутая ремнем на пассажирском сиденье, высунув лицо над ветровым стеклом его родстера «Порше-911» 1973 года, они едут по дороге через мост Золотые Ворота из его дома в округе Марин в городской офис. Она вспоминала те утра, которые проводила в прогрессивных яслях, дни, когда отец тащил ее за собой осматривать участок заболоченных земель, где совершались злоупотребления, когда она сидела на полу его кабинета в маленьком загоне из юридических книг, когда ее передавали одной из женщин, с которыми он довольно долго и моногамно встречался, прежде чем мягко указывал им на выход из его жизни, женщин, которые почти все до единой водили ее в музей «Эксплораториум», потом засовывали в «порше», и засыпавшую везли домой к ужину с макаронами и колыбельной в виде пинкфлойдовской «Жаль, что тебя здесь нет».

Паркер Хаас стал для нее неожиданностью. По правде говоря, он был, скорее, тектоническим сдвигом относительно всего, что она думала, чего хотела и ждала от жизни. А хотела она и ждала ничем не стесненной свободы. Длинная вереница возлюбленных поразительно красивой внешности, но эмоционально совсем несложных. Мужчин и женщин, которые, как она сама откровенно признавала, довольно сильно походили в этом смысле на ее отца. Независимо от того, решит она закончить свое образование в области изобразительного искусства или нет, она собиралась и дальше в жизни заниматься манипуляциями с цифровым видео, к которым чувствовала склонность и которые она, совершенно серьезно и без претензий, назвала «культурно обусловленными ироническими метатациями». Роуз хотела детей или ребенка, но брак не укладывался у нее в голове. Она была не против мысли совместно воспитывать ребенка, но только если этот человек будет так же уважать время, которое она проводит с ребенком, как уважали ее родители.

Когда она училась на втором курсе в Беркли, ее отец умер от сердечного приступа в возрасте сорока шести лет, и она поняла, что хочет быть ближе к матери, которая, как выяснилось, была тайно и безнадежно убита горем с того самого дня, когда муж сел рядом с ней на их кровати через три недели после своего двадцатидевятилетия и сказал, что, кажется, их корням стало тесно и ему нужна новая почва. Ее горе открылось Роуз дома после поминок, после того, как они высыпали его прах в заливе, когда мать рухнула посреди кухни на пол и завыла. Она рыдала три дня с перерывами. Роуз даже не подозревала, как глубоко мать любила отца. Роуз изливала свою любовь свободно и самозабвенно. Она любила родителей, еще живых дедушку и бабушку, двух теть, трех дядь и пятерых двоюродных братьев и сестер, она любила многих друзей, любила возлюбленных. Но всех она любила легко. Как если бы поток ее любви был широким, но довольно мелким. А то, что она увидела у матери в те три дня и что нередко повторялось до самой ее смерти, казалось ей чужим и жутким. Оба ее родителя приберегали свою страстность для случаев общественной несправедливости, идиотизма власти, чудес природы и отдельных произведений искусства. Роуз знала, что столь интенсивное чувство по отношению к другому человеку накладывает узы. Узы, противоположные свободе, которую она считала своей естественной стихией. Это потрясло ее. И все-таки довольно часто, обычно через день-два после того, как она бросала какого-нибудь особенно привлекательного возлюбленного, она ловила себя на том, что представляет это проявление горя, ставя себя на место матери. Эти фантазии всегда были не очень подробными, дело происходило не на кухне матери, а в какой-то нигдешней пустоте, Роуз никогда не конкретизировала ни того, что случилось с ее утраченной любовью, ни личность этого человека. Она в буквальном смысле слова не представляла себе, ради кого могла бы так страдать. Если она заставляла себя глубже уходить в эту фантазию, создать туманный идеал, этот человек ни в малейшей степени не походил на Парка.