Улыбка Афродиты - Стюарт Харрисон

Когда я добрался до бухты, она была пуста. Держась скал, я выключил мотор и, не привлекая внимания, пошел на веслах к берегу. Днище царапнуло гравий, я выпрыгнул на берег и бросился вверх по ступеням. У меня не было четкого плана, только смутная мысль, что если мне попадется Каунидис, я скажу ему, что встретил рыбацкую лодку и послал с нее сообщение Феонасу. Я предполагал, что он поймет свой проигрыш и сдастся, не проливая новой крови. Но, добежав до вершины лестницы, я, к своему ужасу и отчаянию, понял, что в доме никого нет.

Желая удостовериться в этом, я присел на корточки, чтобы меня не заметили. Ставни на всех окнах были закрыты, и нигде не наблюдалось ни малейшего движения. Затем я пересек лужайку и попробовал открыть дверь; она оказалась запертой. Я озирался по сторонам, отыскивая что-нибудь подходящее, чтобы разбить ставни, полностью отдавая себе отчет, что правильнее было бы позвонить в полицию и попросить о помощи. Но времени для учтивостей не осталось. Я схватил стул с террасы и с размаху ударил им по ближайшему окну. С грохотом разлетелись деревянные щепки. Удар больно отдался в руках, но я едва почувствовал эту краткую вспышку боли. Я вывернул разбитые ставни из рамы. Оконные стекла треснули, и я, не останавливаясь, выбил их сломанной деревяшкой и забрался внутрь.

Поначалу мне показалось, что я попал в обычную комнату, хотя ее обстановка была проще, чем в других. Битое стекло хрустело под ногами. В деревянной горке у стены стояло в рамках несколько фотографий, у самого окна – кресло, а рядом с ним старый патефон. Внезапно я понял, что это та самая запертая комната, мимо которой мы проходили, когда приезжали сюда с Алекс. Я поискал телефон, но его не оказалось, поэтому я открыл дверь и прошел в гостиную. Телефон находился в прихожей. Я поднял трубку, но гудка не было.

На мгновение я растерялся, не вполне представляя, что делать дальше. Я положил трубку, и тут из глубины дома донеслись какие-то звуки. Сначала мне пришло в голову, что я ослышался, однако дверь в кухню всего в нескольких шагах от меня чуть приоткрылась, и я заметил шофера Каунидиса. В руке у него был пистолет, он двигался в сторону коридора, который я покинул всего минуту назад. Я отступил на шаг, но он боковым зрением уже увидел меня и, вздрогнув, стал разворачиваться в мою сторону. При мне все еще была палка, которой я разбил окно, и, недолго думая, я замахнулся ею. Ствол пистолета дернулся вверх, словно соревнуясь с размахом моей руки, но палка оказалась быстрее: ее зазубренный край уже опустился на переносицу и с громким хрустом отскочил. Кровь залила его лицо, забрызгав мой гидрокостюм, и шофер беззвучно обмяк и упал на пол. Его голова с отвратительным стуком ударилась о пол.

Все произошло так быстро, что, действуя инстинктивно, я не сознавал своих действий, но теперь я с ужасом, как загипнотизированный, смотрел на растекавшуюся по кафелю темно-красную лужицу. Я подумал, что он еще дышит, но, когда наклонился к нему, понял, что все кончено. Подобрав пистолет, я поднялся на ноги. В дверях появилась еще одна фигура. Элени, потрясенная, замерла на месте, затем злобно взглянула на меня.

– Где Каунидис? – требовательно спросил я.

Она энергично затрясла головой и что-то быстро сказала по-гречески, жестами показывая, что не понимает меня. Я подумал о времени, которое безжалостно утекало с того момента, как я покинул залив Пигания.

– Где он? – повторил я, направив на нее пистолет.

У Элени немного расширились зрачки. Прошла секунда, и я решил, что она раздумывает, действительно ли я застрелю ее. Ее взгляд уперся в распростертую на полу фигуру, кровавая лужа подобралась уже к самым ее ногам.

– Кафарон, – произнесла она.

С мгновение я стоял не понимая, но затем до меня дошло.

– Монастырь?

Она кивнула. Теперь стало понятно, почему Коль приехал туда на такси в тот день, когда его убили, и почему там не видели никакой другой машины, кроме туристического автобуса. Когда мы с Димитри были в этом монастыре, священник показывал нам двери в подземные катакомбы. Вероятно, Каунидис пользовался ими, чтобы приходить и уходить незамеченным. Я вспомнил дневник, написанный солдатом, который пару столетий назад в течение двух лет прятался в этих катакомбах от турок. Трех человек, запертых в комнате глубоко под землей, могли никогда не обнаружить или найти только через много лет после смерти Каунидиса. И еще одно вспомнилось мне – список из монастырского музея, составленный капитаном Хасселем. Меня осенило, почему отец хотел снова увидеть этот документ. Это была расписка. Не отчет дотошного грабителя, а знак сожаления хорошего человека, у которого не было выбора: он выполнял приказ.

Схватив Элени за руку, я грубо толкнул ее к коридору. В комнате, куда я попал вначале, я поставил служанку у стены так, чтобы хорошо видеть ее, а сам подошел к патефону. Я завел его и опустил мембрану на пластинку. Из усилителя сначала донеслись царапанье и шипение, а затем первые звуки той самой навязчивой мелодии, которую я слышал раньше: первый раз, когда был здесь с Алекс, второй – с Димитри.

Я представил, как Каунидис сидит в кресле, и мой взгляд упал на горку, где на полках стояло с полдюжины фотографий в рамках. Их качество было плохим, и все они были черно-белыми. Фотограф везде запечатлел одну и ту же девушку. Совсем молоденькую, наверное лет пятнадцати-шестнадцати. Я смотрел на эти изображения Юлии Заннас, и мне казалось, что я вижу Алекс.

Рядом лежала тетрадь в кожаном переплете. Я открыл ее на первой странице и узнал почерк отца. Приказав Элени лечь на пол лицом вниз, я начал читать написанное.

27

Этот журнал, в отличие от остальных, не был отчетом о подводных поисках. В нем отец записал воспоминания Эрика Шмидта – он же Иоганн Коль – после их встречи в Аргостоли. Отец писал их позднее – по памяти. Я читал эти строки, и события в моем воображении оживали, словно в голове прокручивали какой-то старый фильм, возникали лица их участников. Я много о них слышал и раньше, поэтому они возвращались к жизни перед моим мысленным взором, как настоящие живые люди, думающие и чувствующие, какими когда-то и были.

В тот день, по возвращении в Вафи, после того как капитан Хассель избежал засады, подстроенной Меткасом, шофер на полной скорости вел машину по набережной. Солдаты в кузове крепко сжимали оружие, готовые в любой момент отразить нападение. Между ними сжался белый как полотно, перепуганный хозяин таверны. В кабине рядом с Хасселем сидела Юлия Заннас. Бледная, она смотрела прямо перед собой, стараясь не встречаться взглядом с людьми, которые попадались им навстречу и останавливались, чтобы поглазеть на них.

Доехав до особняка на набережной, где размещался штаб немецкого гарнизона, Хассель, с пистолетом в руке, выбрался из грузовика и стал отдавать приказы. Хозяина таверны увели и заперли в подвале. Солдаты, расхватав оружие, побежали занимать оборонительные позиции. В течение нескольких минут там, где только что царила мирная тишина, бушевал настоящий ураган активности. Весть о случившемся быстро разлетелась среди солдат, и теперь им казалось, что их окружают лишь ненависть и предательство. Они ответили замешанной на страхе враждебностью. Жители городка вдруг обнаружили, что на них направлены дула винтовок. Их грубо пихали и приказывали убраться с улицы и больше не высовывать носа – во избежание расстрела. Немедленно ввели комендантский час, и вскоре городок Вафи зловеще опустел посреди дня. Солдаты с тревогой ожидали, что вот-вот послышатся стрельба и грохот взрывов.

Когда до капитана Хасселя дошло, что ожидаемого нападения не будет, он начал продумывать варианты своих дальнейших действий. Долг солдата обязывал его выполнять приказы и доложить о заговоре штандартенфюреру Бергену на Кефалонии. Но для жителей острова последствия выполнения этого приказа будут слишком тяжелыми. В гарнизоне никто, кроме него, не знал, что Берген вскоре сам пожалует на военном корабле на Итаку, чтобы эвакуировать солдат и офицеров германской армии. Готовясь к этой операции, Хассель уже приказал собрать всех своих людей во Фрикесе. В инструкции отдельным пунктом стояло указание по пути заехать в монастырь Кафарон и забрать все иконы, статуи и любую мало-мальски ценную церковную утварь и вывезти во Фрикес.

Глядя во двор, Хассель стоял у окна в комнате, служившей ему кабинетом. Тяжелые раздумья одолевали его. Чуть поодаль, наблюдая за ним, тихонько сидела в кресле Юлия Заннас. «Какая она красивая! – думал молодой офицер. – Такой красивой я еще не видел ее! Но в глазах уже поселилась боль, и скоро она поймет, что натворила».

Сегодня утром он приехал к ней домой, чтобы попрощаться и сказать, что уезжает, но не смог. Иногда он мечтал о том, что, когда закончится война, вернется к ней. Хотя в Германии у него были жена и ребенок. Хассель чувствовал свою вину за то, что полюбил Юлию. Не хотел, но полюбил. Наверное, это прихоть, но перебороть себя не получилось.