Поэты и цари - Валерия Новодворская

Родители Сольвейг были благочестивы, поэт – и нечестив, и женат. Им запретили видеться. Но Катенька была под стать Бальмонту: свободная, без комплексов, увлекалась теософией, так что еще до развода переехала к поэту. В 1896 году завершился бракоразводный процесс, и решение было самым иезуитским: жене дозволялось вступить во второй брак, а мужу – запрещалось навсегда. Обвенчались наши мятежники по подложным документам, а родители жены были рады и тому, что Бальмонт вообще решил венчаться. Они боялись «преступного сожительства». В приданом отказали, но деньги Кате давали (ее карманные расходы как раз превышали годичные доходы Бальмонта). Но поэт был влюбчив и «черноглазой лани» охотно изменял. Однако Катя была умна и смотрела сквозь пальцы на романы мужа. Он даже пленил жену Брюсова, своего друга, Иоанну Матвеевну. Потом была Е.К. Цветковская. Но это что! Он ведь влюбился в поэтессу Мирру Лохвицкую, писавшую эротические стихи в духе «Песни песней». Эту связь он афишировал. Кстати, Мирра была родной сестрой Тэффи. Тесен мир!

А потом он стал еще теснее для Бальмонта, Тэффи, Бунина, Гиппиус, Мережковского и всей их компании поэтов Серебряного века, которым удалось выжить в Европе. Русская литературная диаспора – это был самый тесный кружок и самый последний из всех. Почти кухня. И в конце пути – Сент-Женевьев-де-Буа. Но это все-таки не Колыма, не вечная мерзлота, в которую положили Мандельштама с биркой на голой тощей ноге… И это не петля в Елабуге, и не очередь с передачами, в которой больше десяти лет стояла Ахматова…

Когда наступит Февраль, Бальмонт будет в восторге, как многие поэты. Когда придет Октябрь, ему станет категорически противно. Нет, он даже пытался работать у Горького в его шарашке «Всемирная литература», но молчать он не умел. И опять был пущен в ход поэтический кинжал. Он заявил публично, что поэты – не планеты, чтобы вращаться вокруг революционных солнц. Поэты – кометы, они идут мимо планет и солнц, и никто не составляет им маршрута. Еще несколько лет, и он заплатил бы за это жизнью. Но 1920 год – это еще полный бедлам, нет еды и топлива, и большевикам не до поэтов. Юрис Балтрушайтис похлопотал, и Бальмонту позволили уехать в июне 1920-го в Эстонию. Потом он перебрался в Германию, а оттуда – в нашу российскую Мекку – во Францию.

Он проживет долго, до 1942 года, будет читать в 30-е лекции в Польше, Болгарии, Литве. Он будет беден, но на уровне Парижа, а не карточной России. Он будет тосковать, но молча, без жалоб, без банальностей о березках и снегах. Ему и в голову не придет возвращаться. Он будет писать и переводить. Умрет он под Парижем, во время оккупации, в маленьком приюте для русских литераторов. Все-таки 77 лет. Декаденты – люди живучие, потому что их не могут убить штампы «о служении народу», «раньше думай о Родине, а потом – о себе», о пользе обществу. Плевать декадентам на эти штампы. И даже карту СССР Бальмонт себе не купил, чтобы флажками отмечать успехи Красной Армии. Он просто написал правду, правду о поэтах и кометах: «Есть люди, присужденные к скитаньям, где б ни был я, – я всем чужой, всегда. Я предан переменчивым мечтаньям, подвижным, как текучая вода. Передо мной мелькают города, деревни, села, с их глухим страданьем. Но никогда, о, сердце, никогда с твоим я не встречался ожиданьем. Разлука! След другого корабля! Порыв волны – к другой волне, несхожей. Да, я бродяга, топчущий поля. Уставши повторять одно и то же, я падаю на землю. Плачу. Боже! Никто меня не любит, как земля!»

Счастливая, долгая, благополучная жизнь. Может быть, Бальмонт первым понял, что Земля людей и Земля поэтов крутятся в разных галактиках.

СТИХИ КОНСТАНТИНА БАЛЬМОНТА

Подборка Валерии Новодворской

Да, и жгучие кострыЭто только сон игры.Мы играем в палачей.Чей же проигрыш? Ничей.

Мы меняемся всегда.Нынче «нет», а завтра «да».Нынче я, а завтра ты.Все во имя красоты.

Каждый звук – условный крик.Есть у каждого двойник.Каждый там глядит как дух,Здесь – телесно грезит вслух.

И пока мы здесь дрожим,Мир всемирный нерушим.Но в желаньи глянуть внизВсе верховные сошлись.

Каждый любит, тень любя,Видеть в зеркале себя.И сплетенье всех в одноГлубиной повторено.

Но, во имя глубины,Мы страдаем, видя сны.Все мы здесь, наоборот,Повторяем небосвод.

Свет оттуда – здесь как тень,День – как ночь, и ночь – как день.Вечный творческий восторгЭтот мир, как крик, исторг.

Мир страданьем освящен.Жги меня – и будь сожжен.Нынче я, а завтра ты,Все во имя красоты.

1901

СОНЕТ

Я окружен огнем кольцеобразным,Он близится, я к смерти присужден, —За то, что я родился безобразным,За то, что я зловещий скорпион.

Мои враги глядят со всех сторон,Кошмаром роковым и неотвязным, —Нет выхода, я смертью окружен,Я пламенем стеснен многообразным.

Но вот, хоть все ужасней для меняДыханья неотступного огня,Одним порывом полон я, безбольным.

Я гибну. Пусть. Я вызов шлю судьбе.Я смерть свою нашел в самом себе.Я гибну скорпионом – гордым, вольным.

1899

ПРЕДАНИЕ

В глухие дни Бориса Годунова,Во мгле российской пасмурной страны,Толпы людей скиталися без крова,И по ночам всходило две луны.

Два солнца по утрам светило с неба,С свирепостью на дольный мир смотря.И вопль протяжный: «Хлеба! Хлеба! Хлеба!»Из тьмы лесов стремился на царя.

На улицах иссохшие скелетыЩипали жадно чахлую траву,Как скот, – озверены и неодеты,И сны осуществлялись наяву.

Гроба, отяжелевшие от гнили,Живым давали смрадный адский хлеб,Во рту у мертвых сено находили,И каждый дом был сумрачный вертеп.

От бурь и вихрей башни низвергались,И небеса, таясь меж туч тройных,Внезапно красным светом озарялись,Являя битву воинств неземных.

Невиданные птицы прилетали,Орлы парили с криком над Москвой,На перекрестках, молча, старцы ждали,Качая поседевшей головой.

Среди людей блуждали смерть и злоба,Узрев комету, дрогнула земля.И в эти дни Димитрий встал из гроба,В Отрепьева свой дух переселя.

1899

Procul recedant somnia

Et noctium pbantasmata…

Прочь да отступят видения

И привиденья ночей!

Смертию – смерть

I bad a dream…

Я видел сон, не все в нем было сном,Воскликнул Байрон в черное мгновенье.Зажженный тем же сумрачным огнем,Я расскажу, по силе разуменья,Свой сон, – он тоже не был только сном.

И вас прося о милости вниманья,Незримые союзники мои,Лишь вам я отдаю завоеванье,Исполненное мудростью Змеи.Но слушайте мое повествованье.

Мне грезилась безмерная страна,Которая была когда-то Раем;Она судьбой нам всем была дана,Мы все ее, хотя отчасти, знаем,Но та страна проклятью предана.

Ее концы, незримые вначале,Как стены обозначилися мне,И видел я, как, полные печали,Дрожанья звезд в небесной вышине,Свой смысл поняв, навеки отзвучали.

И новое предстало предо мной.Небесный свод, как потолок, стал низким;Украшенной игрушечной ЛунойОн сделался до отвращенья близким,И точно очертился круг земной.

Над этой ямой, вогнутой и грязной,Те сонмы звезд, что я всегда любил,Дымилися, в игре однообразной,Как огоньки, что бродят меж могил,Как хлопья пакли, массой безобразной.

На самой отдаленной полосе,Что не была достаточно далекой,Толпились дети, юноши – и всеТолклись на месте в горести глубокой,Томилися, как белка в колесе.

Но мир Земли и сочетаний звездных,С роскошеством дымящихся огней,Достойным балаганов затрапезных,Все делался угрюмей и тесней,Бросая тень от стен до стен железных.

Стеснилося дыхание у всех,Но многие еще просвета ждалиИ, стоя в склепе дедовских утех,Друг друга в чадном дыме не видали,И с уст иных срывался дикий смех.

Но, наконец, всем в Мире стало ясно,Что замкнут Мир, что он известен весь,Что как желать не быть собой – напрасно,Так наше Там – всегда и всюду Здесь,И Небо над самим собой не властно.

Я слышал вопли: «Кто поможет? Кто?»Но кто же мог быть сильным между нами!Повторный крик звучал: «Не то! Не то!»Ничто смеялось, сжавшись, за стенами, —Все сморщенное страшное Ничто!

И вот уж стены сдвинулись так тесно,Что груда этих стиснутых рабов,В чудовище одно слилась чудесно,С безумным сонмом ликов и голов,Одно в своем различьи повсеместно.

Измучен в подневольной тесноте,С чудовищной Змеею липко скован,Дрожа от омерзенья к духоте,Я чувствовал, что ум мой заколдован,Что нет конца уродливой мечте.

Вдруг, в ужасе, незнаемом дотоле,Я превратился в главный лик Змеи,И Мир – был мой, я – у себя в неволе.О, слушайте, союзники мои,Что сделал я в невыразимой боли!

Все было серно-иссиня-желто.Я развернул мерцающие звенья,И, Мир порвав, сам вспыхнул, – но за то,Горя и задыхаясь от мученья,Я умертвил ужасное Ничто.

Как сонный мрак пред властию рассвета,Как облако пред чарою ветров,Вселенная, бессмертием одета,Раздвинулась до самых берегов,И смыла их – и дальше – в море Света.

Вновь манит Мир безвестной глубиной,Нет больше стен, нет сказки жалко-скудной,И я не Змей, уродливо-больной,Я – Люцифер небесно-изумрудный,В Безбрежности, освобожденной мной.

1899