Поэты и цари - Валерия Новодворская

С университетом сплошные страсти: то факультет восточных языков по классу санскрита, то историко-филологический факультет славяно-русского отделения. Но учиться поэт перестал.

Знакомится он и с Гумилевым, его готовы печатать в «Аполлоне».

1909 год. Две занятные, даже страшные вещи. Драма о безумии и карательной психиатрии: «Госпожа Ленин». Жуткое разложение сознания: отдельно говорит слух, отдельно – зрение, отдельно – память, отдельно – воля. Больная дама у себя дома, ее посещает доктор, она отказывается с ним говорить. За это ее упрятывают в темноту, на бетонный пол, надевают смирительную рубашку. А она все отказывается говорить и даже идти в другую «палату» по приказу врача. Тогда ее тащат силой, и она умирает. Как он мог так провидеть участь Хармса и целой плеяды диссидентов 60—80-х годов? Пожалуй, это в духе Стриндберга (прыжок через 70–80 лет), и сейчас на Западе это могло бы иметь успех и даже приз. А вот знаменитый «Журавль» того же периода – это тезисы. Может получиться хороший фильм ужасов. Вещи, рельсы, трубы вступают в союз с мертвецами-зомби и ополчаются на людей. Люди молятся гигантскому железному журавлю и приносят ему в жертву детей, как Дракону. Но это надо написать. Поставить. Спеть. А Хлебников не написал и не поставил: наметил пунктиром, белым стихом. К тому же кончается юмором: журавлю надоело «лопать людишек», он взял и ушел. Не страшно и не интересно.

Для эстетов Серебряного века Хлебников – новатор, авангардист, футурист. Для литературоведов – хлеб насущный. Для читателей ХХI века – графоман. К тому же Хлебникову было мало символизма. Поссорившись с «Башней», он связался с братьями Бурлюками (Давидом, Владимиром и Николаем) и к ним даже переехал жить. Эти оригиналы основывают группу «будетлян» и выпускают сборник «Садок судей» тиражом 300 экземпляров (ну чистый самиздат) в апреле 1910 года. Главное, без «ятя» и твердого знака на конце слов (и здесь футуризм). Все литераторы сочли сборник объявлением войны. В. Брюсов громил авторов: «Сборник переполнен мальчишескими выходками дурного вкуса». Что святая правда.

Хлебников становится Велимиром; из университета его исключают за неуплату; родители с сыном поссорились, они его не понимают. А тут еще в 1911 году Хлебников становится чуть ли не пифагорейцем и ищет в цифрах магию и ответ на все вопросы. В 1912 году в группу приходит один настоящий поэт – В. Маяковский. У него-то, кроме морковки и желтой кофты, есть настоящий талант. И завертелось. В брошюре «Учитель и ученик» Хлебников неплохо применяет свою «магию чисел»: «Не стоит ли ждать в 1917 году падения государства?» Здесь Велимир даже точнее А. Амальрика с его «Просуществует ли СССР до 1984 года?». Жаль, что это пророчество было воспринято как эпатаж. Это ведь даже не анализ (Хлебников не очень знал, что происходит в политике и в среде революционеров), это откровение.

А тут пошли футуристические штучки-дрючки: выставки художников-авангардистов (группы «Бубновый валет» и «Ослиный хвост», диспуты, чтения в арт-кафе «Бродячая собака»). Возникают кубофутуризм и эгофутуризм (Игорь Северянин).

Выходит сборник «Пощечина общественному вкусу». Вся наша компания поэтических пиратов (Бурлюк, Крученых, Маяковский и Хлебников) призывают сбросить Пушкина, Достоевского и Толстого с парохода современности (вот Писарев бы порадовался) и обвиняют Блока, Куприна, Бунина и Горького, что «им нужна лишь дача на реке». Критика встретила сборник обструкцией: «Вымученный бред претенциозно бездарных людей». (Никто же еще не читал толком Маяковского, да и он начал хорошо писать к 1913 году.) А так, увы, правда. И заметьте: Великие (Мандельштам, Пастернак, Гумилев) никогда не пытались отнять у Пушкина место на корабле; покушение на истребление классики – удел посредственностей.

Давид Бурлюк продолжал мелко хулиганить: в очередном цикле лекций «Пушкин и Хлебников» он назвал Пушкина «мозолью русской литературы» (и эта выходка стала его единственным вкладом в эту самую литературу). Всего этого не вынес Осип Мандельштам: он вызвал Хлебникова на дуэль после ссоры в «Бродячей собаке». Дуэли, ясное дело, не было. Сам Хлебников разразился манифестом, где сформулировал понятие «заумного языка», предлагая будетлянам-речетворцам пользоваться разрубленными словами и полусловами. Да, не владеющие словом часто прибегают к полуслову, но от этого никому не тепло и не холодно.

Чем меньше было в стихах Хлебникова таланта и ума, тем «заумней» они становились. А тут еще борьба за национальный футуризм! (Особо извращенная форма национализма.) Россию посетил ас итальянского футуризма Маринетти, а Хлебников и Б. Лившиц раздавали листовки о приоритете русского футуризма, возмущаясь «некими туземцами из итальянского поселка на Неве», которые «склоняют благородную выю Азии под ярмо Европы» (остатки панславизма).

Первый авторский сборник Велимира имел шикарное название «Ряв!» (конец 1913 г.). А в общем, всем надоело бузить. У кого был талант, тот ушел писать (тот же Маяковский). И он же в 1915 году заявил, что футуризм мертв.

Война немного рассеяла поэтический дурман. Хлебников завязал роман с московской актрисой Надеждой Николаевой, а после уехал к родителям в Астрахань и стал искать закономерности чисел, чтобы предотвратить мировые войны.

В 1915 году поэт кротко возвращается к нормальным поэтам. Бывает в Куоккале, тусуется с Ильей Репиным и Юрием Анненковым. Но он продолжает чудить: объявляет число «317» важнейшим в судьбах народов и людей, забредает к Брикам, избирается футуристами в «короли времени». В феврале 1916 года поэт переходит к практическим действиям: основывает утопическое «Общество председателей Земного шара» (конечно, из 317 членов). Многих сопредседателей кооптировали, не спрося их согласия, да и покойникам не было отказа. Покойный поэт Божидар, Вячеслав Иванов, Давид Бурлюк, Асеев, Маяковский, Рабиндранат Тагор – вот кому предлагалось править «Государством Времени». Но война вспомнила о поэте, и 8 апреля 1916 года его мобилизовали. Солдат из будетлянина вышел никакой. Еще до фронта он стал взывать к знакомому психиатру Н.И. Кульбину. Тот диагностировал у Хлебникова «состояние психики, которое никоим образом не признается врачами нормальным». Врачи никогда не признавали здоровыми поэтов, особенно футуристов. Но здесь – полный консенсус. Начались комиссии. Хлебников жил то в больнице, то в казарме, то у родителей в Астрахани и Царицыне. Ему дают отпуск на пять месяцев, а это уже весна 1917 года. В армию он не вернется. По-моему, по нему отцы-командиры и военкомы не особенно плакали.

Февраль – это был пир духа для футуристов. Поэты бродят по кафе, и Хлебников с ними (скрываясь, однако, от комендатуры, ведь отпуск кончился). За два дня до Октября Хлебников пишет письмо в Мариинский дворец от имени «председателей Земного шара». Председатели постановили: «считать Временное правительство временно не существующим».

А потом все летит в тартарары, вполне в духе футуризма. Безумие времени как будто почерпнуло язык и стиль из работ Хлебникова. Поэта носит по России за приютом, едой и теплом. Но всего этого куда меньше, чем стихов и экспериментов. Поэту удалось на пять месяцев найти корм в газете «Красный воин», хотя его стихи для армии сильно напоминают Марюткины вирши из «Сорок первого» Лавренева, а ведь Хлебников не от сохи, он учился в университете!

В 1919 году поэт добровольно идет в психиатрическую лечебницу Харькова, чтобы спастись от деникинского призыва.

Маяковский пытается помочь ему прокормиться и что-то издать.

В 1920 году Хлебников знакомится с Есениным, Есенин тоже подбрасывает кое-что и издает в Москве его бред на тему Гражданской войны: «Ночь в окопе». Хлебников немного «шакалит» у комиссаров: то против Врангеля напишет, то про молот и про серп. Одно утешение, что, кроме названия, ничего не понять.

Дальше уже чистый вестерн: Хлебников оказывается в Баку, на съезде народов Востока. Этот цирк отвечает его душевному складу. Потом поиски пропитания заносят его в Персию. Та еще авантюра! Советская республика в Северном Иране; Советы, формирующие Персидскую Красную Армию в Баку; и Хлебников, ангажированный в виде лектора… В Энзели он знакомится с дервишами, а местное население принимает его за «русского дервиша». Пророчества, безумие, нищета, служение неведомому Богу… Поэт всегда немножко дервиш, но здесь был полный профессионализм.

В Тегеране Хлебников бросает армию и нанимается в гувернеры к местному хану. Вот уж плова он вволю поел!

Армия повернула назад очень скоро, и Хлебников – вместе с ней. Его заносит в Пятигорск, там он работает ночным сторожем.

В 1921 году железное дыхание Антимира становится ощутимым. У Хлебникова появляются две вполне нормальные поэмы о Гражданской войне вроде «Двенадцати» Блока: шквал и ужас, конец мира, хоть и с левым уклоном – «Ночь перед Советами» и «Ночной обыск». Впрочем, смерть Блока и расстрел Гумилева приводят его в норму, он даже пишет некрологи. И неожиданно едет в Москву. Катаев вспоминает, что он приехал оборванный, лохматый, полубезумный и ходил по тусовкам с наволочкой, полной стихов. Маяковский пытался помочь, подкормить, поселить, но Хлебников понял, что они построили, раньше Маяковского на девять лет.