Песнь для Арбонны. Последний свет Солнца - Гай Кей

Не следует, думала Элисса, лежа на очень удобной кровати в ночь летнего солнцестояния, размышлять о подобных вещах или о вызывающем беспокойство успехе Лиссет с песней Алайна в начале вечера — откровенно посредственной вещью, по мнению Элиссы. О чем думал Журдайн, размышляла она, пытаясь подавить вновь охватившую ее ярость, когда представилась эта блестящая возможность? Почему он не поспешил предложить собственную песню Ариане и герцогам, которую спела бы Элисса? Только позже, на реке, во время этих глупых игр, на которых настаивают мужчины, ее собственный трубадур, ее нынешний любовник, вылез вперед — и очень быстро стал мишенью для всеобщих насмешек, когда свалился в воду ниже по течению.

Хотя «нынешний любовник», возможно — всего лишь возможно, — после этой ночи выражение уже неверное. Элисса потянулась по-кошачьи и позволила простыне сползти, совсем открыв ее обнаженное тело. Она повернула голову к окну, где мужчина, рядом с которым она только что лежала после любовных утех, теперь сидел на подоконнике, перебирая струны ее лютни. Ей не слишком нравилось, когда ее любовники покидают постель, не сказав ни слова, как сделал этот, и уж конечно ей не нравилось, когда другие трогают ее лютню… Но для этого мужчины она готова была сделать исключение, столько исключений, сколько будет нужно.

Она взяла с собой лютню, потому что не была вполне уверена, что ему от нее нужно. Когда Маротт, владелец «Льенсенны» подошел к ней в начале этого вечера и шепнул на ухо, что ее с нетерпением будут ждать — это его точные слова — в самой большой из комнат наверху после того, как в третий раз зазвонит колокол храма, Элисса спросила себя, не подходят ли ее путешествия с Журдайном к концу.

Когда она постучалась в дверь комнаты, однако, одетая в белую тунику, с цветком в волосах в честь летнего солнцестояния, мужчина, открывший дверь, улыбнулся и медленно окинул ее оценивающим взглядом, от которого у нее подогнулись колени. Это все же была ночь летнего солнцестояния, и очень поздняя ночь. Ей следовало понять, что не для пения ее пригласили. Но, если честно, она совсем не возражала; в Арбонне перед женщиной страстной и сильной, уверенной в себе, открывалось много способов добиться успеха, и один из них находился в этой комнате.

Один из них, собственно говоря, сидел на подоконнике, смотрел на восточную часть неба, повернувшись к ней спиной, небрежно наигрывая на ее лютне. Он играл очень хорошо, и когда он запел — так тихо, что ей пришлось напрягать слух, словно слова — были предназначены вовсе не ей, — его голос был полон странной печали, хотя сама песня не была печальной.

Это была его собственная песня, и очень старая. Довольно милая мелодия, как однажды весной решительно высказался Журдайн, устав от бесконечных просьб исполнить ее, даже через столько лет, и несмотря на то, что ее предпочли его собственным, более сложным музыкальным произведениям.

Элисса сейчас слушала тихую музыку и слова и была готова совершенно с ним не согласиться и, если надо, — считать эту песню квинтэссенцией всех любовных песен трубадуров. Лежа в одиночестве на широкой кровати, хотя она и не могла пожаловаться на только что минувший час, Элисса чувствовала, что ее мнения не спросят, что оно, собственно говоря, не имеет никакого значения. Мужчина, сидящий на подоконнике, поняла она, возможно, даже забыл, что она здесь.

Это ее тревожило, но не слишком. С другим мужчиной она могла разозлиться и даже в ярости покинуть комнату, но этот отличался от всех других мужчин в мире, здесь таились другие возможности, и Элисса Каувасская была готова действовать в соответствии с его желаниями и лишь надеялась, что окажется достаточно сообразительной и достаточно приятной ему. Раньше ей это всегда удавалось.

Она лежала тихо и слушала, как Бертран де Талаир играет на ее лютне и поет свою собственную песню наступающему рассвету над пустой улицей. Она знала слова; все знали эти слова…

Даже песня озерных птицМоею любовью дышитПрибрежный ковер в ее честьЦветочным узором вышит.Зреет лоза виноградная,Из почки лист пробивается,Потому что весна приближаетсяС каждым шагом моей ненаглядной.Ярче над ней сияютЗвезды Риан в ночи,Бога луна и богини лунаСвоим светом ее укрывают.

Это действительно почти по-детски простая мелодия, и слова ей под стать, думала Элисса. Журдайн был прав, конечно; по сравнению с теми изысканными мелодиями, которые он заставлял ее бесконечно разучивать, эту мог петь кто угодно, она не требовала долгого ученичества, необходимого жонглерам в Арбонне.

И потому тем более странно, что, слушая ее, Элисса вдруг почувствовала, что вот-вот заплачет. Она и вспомнить не могла, когда плакала в последний раз, разве что от гнева и разочарования. Во всем виновато летнее солнцестояние, решила она, и необычайные события этой ночи, не последним из которых стало долго ожидаемое, хотя и без особой надежды, приглашение в эту комнату.

Она потянулась в темноте к подушке, на которой он лежал рядом с ней, и прижала к себе в поисках утешения, а нежный рефрен повторился, и песня подошла к концу. Женщина, которую прославляет эта песнь, мертва, напомнила Элисса себе, она умерла больше двадцати лет назад. Сейчас ей было бы больше сорока лет, если бы она осталась жить, подсчитала Элисса. Это не настоящая конкурентка, решила она, она может позволить ему эти предрассветные воспоминания, не тревожась. Мертвые ушли; Элисса — та женщина, которая сейчас вместе с герцогом Бертраном, она лежит в его постели в конце ночи летнего солнцестояния. Все преимущества, несомненно, на ее стороне. Элисса улыбнулась, выжидая тот момент, когда он повернется и увидит, что она его ждет, что ее тело полностью открыто его взорам или всему, что он от нее пожелает.

Стоя у окна, Бертран де Талаир смотрел, как темнота уступает место серому свету на улицах внизу, а потом увидел первые слабые проблески утреннего света на восточном краю неба. Он задал себе бесполезный, безнадежный вопрос, сколько рассветов он встретил вот так, пока совсем не та женщина ждала, когда он вернется к ней в постель, которую покинул. Он не собирался возвращаться в постель. Он отбросил прочь саму мысль об этом, закрыл глаза, и мысли его преданно вернулись по спирали к концу песни.

Даже песня озерных птицМоею любовью дышит,Прибрежный ковер в ее честьЦветочным узором вышит.

Рассвет разгорался, наступал день. Предстоит много дел, множество сложных вещей, которые требуют выполнения. Он открыл глаза, чувствуя, как она снова ускользает, как ушел тогда он, ускользает в тумане, в воспоминаниях, с ребенком на руках.