Упражнения - Иэн Макьюэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Такое начало должно было бы навеять на читателя уныние, но не навевало – в том-то и состояла его проблема. Он буквально ощущал это в каждой строке, все его мысли и чувства рассыпались на части. Проза была великолепная: живая, искусная, тон повествования с первых же строк завораживал своей уверенностью и интеллектуальной глубиной. Она обладала зорким зрением, безжалостным и сочувственным. В некоторых самых ярких эпизодах соединялась почти на грани комичности нелепость и отвага человеческих поступков. Были абзацы, в которых Кэтрин со своей узкой точки зрения пыталась осознавать масштабные явления исторического бытия: судьбу, катастрофу, надежду, неуверенность. Вторжение врага было предотвращено летом в ходе великой воздушной битвы. Но его возможность все еще таилась в вечерних тенях, когда Кэтрин торопилась из министерства домой, чтобы приготовить себе скудный ужин. Это был мир, однажды описанный Элизабет Боуэн, но этот стиль был более отточен, с большим тщанием отшлифован и потому производил на читателя ослепительное впечатление. И если на нее кто и оказал влияние, если у нее и был провожатый по лабиринтам прозы, то это, несомненно, Набоков. Настолько ее проза была хороша. Он не смог соотнести эти страницы с двумя предыдущими романами Алисы, написанными ею по-английски. Их солипсически-ассоциативный метод письма был отброшен ради реализма, исповедальности, социально-исторического охвата.
Он читал книгу до четырех утра, до конца главы на странице 187. Она сумела найти нечто новое. Он услышал в этой увертюре обещание грандиозного продолжения. И теперь понял, что это обещание будет выполнено. Роман был велик в нескольких смыслах. Алиса, вероятно, начала его как вариацию на тему дневников своей матери. Но она пошла гораздо дальше. В 1946 году Кэтрин встречает в освобожденной Франции американского лейтенанта и, нуждаясь в его помощи, две ночи занимается с ним сексом. Далее следуют размышления, скорее, рассказчицы, нежели героини, написанное высоким штилем отступление о компромиссе и моральной необходимости. Там было много таких же отступлений, например, о том, как язык – немецкий, английский, французский, арабский – формирует восприятие мира, а культура формирует язык. Была и еще подобная вставка – комическая сценка на озере близ Страсбурга, заставившая Роланда невольно рассмеяться, а когда он снова ее перечитал, его опять разобрал смех. После лейтенанта она встречает молодую француженку, которую вымазали в смоле и изваляли в перьях. И потом следовало длинное рассуждение о природе возмездия. У нее была связь с алжирским мусульманином, сражавшимся в отряде Сопротивления. Их любовь завершилась комедией ошибок. Она попала в военную тюрьму в Мюнхене, где у нее состоялся долгий разговор с высокопоставленным офицером гестапо, ожидавшим трибунала в Нюрнберге. Он говорит с ней вполне искренне. Ему нечего терять, потому что он ошибочно полагает, что его повесят. Это служит поводом для последовавших затем размышлений о природе жестокости и воображения. Ее описание мюнхенских руин производило галлюцинаторное впечатление. Далее можно было подумать, что, вопреки первоисточнику, Кэтрин все-таки пересечет Альпы и окажется в Ломбардии и это путешествие будет довольно опасным. Она потеряет нового друга, которому доверяет. Уже в пятой главе был намек на то, что в будущем Кэтрин суждено оказаться связанной с движением «Белая роза». Роланд увидел в Кэтрин черты Джейн Фармер, но и Алисы тоже. И ни в одном из мужчин, встретившихся героине на ее жизненном пути, он не узнал себя. Он даже почувствовал облегчение, но тщеславие заставило его быть начеку: а вдруг он еще появится?
Он встал с кровати и пошел в ванную почистить зубы перед сном. Потом постоял у окна, глядя на пустынный переулок. Было еще долго до позднего ноябрьского рассвета. Но потом, к своему удивлению, он заметил семейство: родителей с тремя детьми, которые шли явно с востока, медленно шагая по тротуару. Словно во сне. Ему было бы куда легче, если бы она бросила мужа и ребенка ради того, чтобы написать средней паршивости романчик. Тогда он мог бы дать волю своему презрению. Но это… Он подумал об их жалком домишке в старом квартале Клэпхема: два этажа, подвал, вечно протекавшая крыша, сырые комнатенки, заваленные книгами, рукописями и бесполезным домашним хламом, в безнадежном ожидании ремонта и наведения порядка, с кучей никогда не надевавшейся одежды и обуви, с мотками проводов от потерянных или заброшенных электроприборов, с грудами электрических лампочек и батареек, с транзисторными радиоприемниками, вполне возможно, еще работавшими – но кто бы уделил хоть минутку, чтобы узнать, так ли это? Ничего не выбрасывалось. Двое взрослых, младенец, бессонные ночи, какашки и молоко, вечные груды грязного белья, небольшой общий стол в спальне для работы или другой вариант: кухонный стол, всегда замусоренный черт знает чем. Ты просто взгляни на ситуацию. Она могла бы в таких условиях написать «Путешествие»? Лапидарная проза, высокопарные отступления, словно дань уважения духу Джордж Элиот, которую Кэтрин обожает, невероятно тонкая душевная чуткость героини, цепкая зоркость к деталям, искренняя толерантность повествования, где обширный материал уверенно облекается в композицию, выстраиваемую, словно в замедленной съемке, прямо на глазах у читателя. Нет, это невозможно, никому было бы не под силу создать в том жалком домишке книгу столь же амбициозную по замыслу, сколь и мастерски написанную. Разве что только в одиночестве. Или же, если посмотреть на это с другой точки зрения, да, это было более чем возможно – если бы она считала своим долгом писать в любом месте, в любой ситуации, в том числе и став матерью, и тогда это взрослое решение могло бы ее удержать. Но эти надежды нереальны. Он помнил знаменитую строку Одена. Он должен простить ее за то, что она пишет хорошо[103]. Но это так же невыносимо, как и не простить ее. Не была ли она эгоистична и холодна, отнимая у него свою любовь? Но смотрите-ка, вот вам увесистое доказательство ее неограниченной творческой теплоты! Прямо-таки образец гуманистической добродетели! Какой обман. Позволительный только в мире художественного вымысла.
Роланд совершил опасный пируэт: дело дошло до того, что он уже любил ее роман, и он любил ее за то, что она его написала. И все его разумные мысли, которым он предался вчера в баре, оказались опровергнуты. Никакой призрак не был повержен, и ему следовало ей написать. Забудь все, что между нами произошло. Это, вероятно… нет, это шедевр! Он должен был ей это сказать, прежде чем это ей скажет кто-то другой. Но он не скажет. Он даже не подумал попросить у нее адрес – слабое оправдание! Роланда удерживала его смехотворная гордыня.
* * *
В субботу в середине февраля около пяти утра Лоуренс принес две мягкие игрушки в папину кровать и, решив, что новый день начался, сел и, не обращая внимания на холод в спальне, принялся облекать в слова поток своих мыслей, частью скороговоркой, частью нараспев, – перечисляя последние события, делясь фрагментами услышанных рассказов и стишками, перечисляя по именам всех участников своей насыщенной жизни, в том числе друзей, учителей, четырех бабушек-дедушек, друзей Роланда, любимые мягкие
