В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

Так казалось Рахеле, пока не пришли в местечко совсем другие времена, тяжкие до невозможности. В течение страшного 1919 года в Дилков раз за разом наведывались петлюровские отряды, громили и грабили евреев. Не обошли они своим вниманием и дом по соседству с клойзом. Но самое плохое произошло в конце года. Отец и Нахманке поехали в соседний город и по дороге наткнулись на банду Шкуро. Отец, сильный человек, погиб, как жил, — гордо, сражаясь за свою честь. Нахманке пытался убежать, но был тяжело ранен. Бандиты сочли еврея мертвым и бросили на дороге. Два дня спустя его привезли в Дилков добрые люди. Старый врач Энгерт прооперировал мужа Рахели, и тот остался жив, но был с тех пор прикован к постели. Пули повредили позвоночник, и ноги больше не держали Нахманке.

Рассыпался, распался, разрушился мир Рахели, казавшийся прежде таким счастливым и незыблемым. Белея бледным лицом, лежит Нахманке на кровати, глаза его затуманены болью и тоской. Прямые морщинки прорезали чистый лоб его жены — следы немого безутешного горя. Теперь в доме еще больше работы. Ушла Кайла — нечем больше платить служанке. Да и бабушка Витель после гибели сына разом постарела, опустила руки. А нужно ведь и постирать, и приготовить, и в доме убрать, и полы помыть, и на рынок сбегать, и мужу помочь, и еще тысячу дел переделать… И все это на ней, на Рахели — больше некому… Пришли трудные дни, скудные, нищие: после грабежей не осталось в доме ни денег, ни имущества. Оба они теперь инвалиды — и Рахеля, и Нахманке.

С тревогой смотрела на все это одряхлевшая бабушка Витель. Вот уж не думала она, что в конце своих дней увидит столько горестей и несчастий! Почему, за что? За какие такие грехи сыплются эти напасти на голову внучки святого дилковского рабби Хаима-Йехиэля-Михла Бухмана?

Такими вот вопросами сопровождала свои молитвы эта старая еврейка, утирая горькие слезы в женской половине клойза. В то время еще действовала в Дилкове религиозная община, и не перевелись в ней милосердные люди. Нашлись в городе и родственники разной степени близости. Разве могли они равнодушно смотреть, как пропадают потомки великого раввина?

Но горек хлеб подаяния, горек и черен. Горьки и черны стали дни и ночи несчастного Нахманке. Сам он лежит пластом, как мертвец на смертном одре, жует хлеб подаяния и смотрит, как любимая жена губит себя непосильной работой. И от всего этого хочется ему умереть. Щеки инвалида еще больше ввалились, обострились черты. Кажется, только глаза и живут на бледном его лице.

— Что с тобой, Нахманке? — с тревогой спрашивает Рахеля.

— Ой, Рахеля, — отвечает муж. — Надо бы нам придумать себе какое-нибудь ремесло. Что-нибудь такое, для чего нужны только руки. Тогда не придется нам просить милостыню.

Рахеля гладит мужа по руке. Да, она понимает, что он имеет в виду. В то время в стране уже был объявлен нэп, и некоторые евреи местечка вернулись к мелкой торговле и ремесленному промыслу. Правда, теперь сапожники и портные назывались новым словом — кустари. Но как ни назови, суть та же. Продали Рахеля и бабушка Витель последнее пальто покойного отца, купили на вырученные деньги вязальную машинку и приступили к производству носков. До этого Нахманке целыми днями праздно полулежал-полусидел в своей кровати, и руки его жаждали хоть какого-нибудь действия. И вот нашлось им занятие. Вместе с соседом-столяром Эфраимом-Менделем изготовил Нахманке рабочий стол сложной конструкции, приспособленный специально для вязальной машинки. Очень кстати в Дилкове была тогда же организована инвалидная артель-кооператив, и Рахеля с мужем вступили в нее на правах глухой и безногого. Артель поставляла им дешевое сырье, и Нахманке целыми днями вязал носки, гетры и круглые еврейские ермолки.

Мало-помалу наладилась жизнь в доме по соседству с клойзом. Наконец-то вернулась улыбка на лицо инвалида: нашлась работа и для его рук. С утра до ночи жужжит вязальная машинка на его рабочем столе. Рахеля время от времени подменяла мужа и тоже крутила рукоятку, внимательно следя за движением вязальных штырей, но главным работником был все-таки Нахманке. Она же и без того головы не могла поднять от домашних забот.

В 1928 году у Рахели, Нахманке и старой Витель отняли четыре комнаты из шести, подселив к ним семью ответственного работника дилковского исполкома. Теперь пришлось ютиться на втрое меньшей площади; сначала это казалось невозможным, но вскоре привыкли — по привычке привыкать ко всему. Жизнь продолжалась — трудная, тяжелая, безрадостная.

Утро осеннего месяца хешван. Рахеля открывает глаза — навстречу сочащемуся из окна хмурому полумраку. Какое-то время она лежит, вспоминая уйму намеченных на сегодня дел. Наколоть дрова и разжечь плиту. Начистить картошку, приготовить завтрак. Вскипятить чайник. Прибрать в комнатах — хорошо, что теперь их только две. Помочь Нахманке, усадить его за вязание. Сбегать на рынок и в лавку…

Обычный день, обычный список. В этой непрестанной тягловой работе нет даже тени того, что наполняло ее девичье воображение двадцать лет тому назад, когда, сидя у окна, Рахеля представляла себя прекрасной Консуэло, певицей-утешительницей из романа Жорж Санд. Где теперь эти розовые мечты? Нет ничего розового в нынешней жизни — лишь серая будничная рутина.

Так, встав однажды с постели серым осенним утром, Рахеля обнаружила, что бабушка Витель не проснулась и уже никогда больше не проснется. Бабушка никогда не болела — вообще ничем — и, видимо, умерла просто от общей усталости. В самом деле, сколько можно тянуть этот неподъемный воз? Есть предел силам человеческим…

Старуха до последнего помнила, из какой семьи вышла, чья она внучка. Все-таки святой дилковский рабби Хаим-Йехиэль-Михл Бухман — это вам не хухры-мухры. И пусть новая жизнь опрокинула все с ног на голову, родственных связей не порвут ни время, ни решения властей. Никто не может отрицать, что жил в Дилкове во второй половине прошлого века великий праведник Хаим-Йехиэль-Михл Бухман, знаток Торы и законов, богач из богачей и городской благодетель, чье имя до сих пор вспоминается стариками уважительным шепотом. И если она, бабушка Витель, является прямым отпрыском такого мощного ствола, то почему, спрашивается, она должна об этом забыть? Нет-нет, пусть хоть весь мир перевернется,