Святой папочка - Патриция Локвуд

– И слава Богу! – обычно восклицал рассказчик, и зловещие тени костра плясали по его лицу. – Потому что она была одной из ведущих феминисток своего времени и без колебаний сделала бы аборт!

Общепринятой мудростью была считать, что среднестатистическая феминистка не отличила бы несварение желудка от чьей-то головы, лезущей у нее между ног, и потому наша страна была полна женщин в мужских рубашках, не подозревающих о том, что они беременны. Единственное, что смешило и поражало меня во всем этом – как тогда, так и сейчас – это необходимость феминистке непременно носить мужскую рубашку. Однако тогда мне даже в голову не приходило подвергать сомнению ни одну из этих историй. Моей религией всегда было верить всему, что мне говорили.

– Как бы вы себя чувствовали, если бы знали, что сделали аборт и убили… Эйнштейна? – требовательно вопрошали они, когда чувствовали себя в особенно риторическом настроении. Бедного Эйнштейна так часто абортировали в этих спорах – он был атомной бомбой любой дискуссии. А если и она не срабатывала, в ход пускали Иисуса – вот что, если бы это был Иисус? А если уж и это не срабатывало – что, если бы это был ты?

Одни и те же факты и цифры передавались по кругу: на какой неделе появляются пальцы, на какой начинает биться сердце, а на какой появляется мозговая активность. В какой момент ребенок размером с ягоду, в какой – со сливу, в какой – с дыню. Может ли он уже чувствовать боль или видеть сны, и выжил бы он вне утробы. Факты переполняли мир, как души мертвых и живых. Сплошные факты. А что еще было?

Женщины, сидящие за чаем вокруг кухонных столов, придумывали наихудшие сценарии зачатия и в конце говорили альтовым тоном великомучениц: «Ну, я бы оставила ребенка». Вечно одно и то же, слова «Я бы оставила ребенка» и вид человека, объятого пламенем, запрокинувшего голову и сделавшего героический выбор. Но ратовали они за будущее, которое исключало выбор как таковой. Такой страны совсем не они хотели.

Когда во время этих разговоров входили мужчины, вид у них делался встревоженный, как будто они подозревали, что мы пытаемся принять какое-то важное решение в их отсутствие. А когда они выходили, мы продолжали. А что, если? Что, если?

– Что, если бы это был твой дедушка?

– А если бы тебе было всего двенадцать?

– Что, если бы голова ребенка была в два раза больше нормального размера? Что, если бы с ним было что-нибудь не так?

– Ну, я бы оставила ребенка.

И даже на вопрос: «А если бы ты знала, что это тебя убьет?» следовал ответ «Я бы умерла!» А мы, дети, оставшиеся бы без матери, смотрели на них из угла комнаты.

Я бы умерла. Я часто повторяю про себя хорошие предложения, и это было одно из них. Оно хватает тебя за самую мякотку и вонзает зубы. «Ну и дикие же эти дамочки», – удивлялась я. Видимо, с рождением ребенка цивилизация покидает тело женщины, все города и правительства аккуратно изгоняются, и она возвращается в дикие леса. Роды превращают ее в нечто с двадцатью когтями, и, если бы пришлось, она бы не задумываясь вонзила их все в себя.

Но это еще не конец. Конец наступил, когда к нам пришла женщина по имени Барби. Барби была беременна и хотела сделать аборт, но мой отец отговорил ее от этого. Она была одинока и бедна и думала, что не сможет позаботиться о ребенке. «Мы могли бы помочь», – должно быть именно это сказал ей отец. Мы могли бы помочь ей пройти через сложный период. Она жила с нами на протяжении всего своего благодатного состояния, разговаривая по нашему бежевому телефону, накручивая его шнур на палец. Я почему-то всегда видела ее лишь со спины, ее волосы падали между лопаток, будто ее красота просто не знала, что с собой делать, и спрыгнула с ее плеч, как с обрыва. Ее красота замерла в свободном падении, а Барби прижимала телефон к уху и говорила. Однажды мама попросила ее посидеть со мной и Кристиной. Барби окинула нас долгим оценивающим взглядом, пожала плечами и, оставив нас одних, отправилась в магазин на углу, купить сладостей. Ей было девятнадцать лет. Она оставалась с нами, пока не стала огромной, как шар, а потом у нее родился ребенок, и больше мы о ней никогда не слышали.

Что случилось с Барби? Мне сказали, что мы помогли ей и спасли ее от чудовищного поступка, который она на самом деле и не хотела совершать, от стыда, вины и страшного вакуума, который вытащил бы из нее ребенка.

– Но где она сейчас? – спросила я как-то раз намного позже, когда вся эта история начала казаться странной, незавершенной, слепленной тяп-ляп. – Когда кто-нибудь разговаривал с ней в последний раз? – По тому самому бежевому телефону, чей шнур можно накручивать на палец. Как она назвала ребенка? Никто, похоже, не знал. После того, как она исчезла, мы переехали в новый приходской дом, такой огромный, что мы все называли его особняком, и мне все время казалось, что Барби заперта в одной из его бесчисленных комнат, куда мы никогда не заходили. Меня не покидала мысль, что однажды я открою дверь и увижу ее на пороге. Но куда хуже, когда тебя преследует настоящий живой человек с ребенком на руках.

Я помню это так. Но я знаю, скорее всего, я напутала какие-то детали, я ведь всегда путаю детали, или, наоборот, подробности запомнила верно, а все остальное нет. Я набираюсь смелости и спрашиваю об этом маму. После долгожданного рукоположения семинариста мы сидим в забегаловке под названием «Орешек», одетые в платья, подходящие для посещения церкви, и анекдотично едим куриные крылышки. Я делала заметки на протяжении всей церемонии и сейчас хочу записать еще кое-что. Я в таком проницательном и продуктивном настроении, когда все вокруг напоминает мне собаку, которая поскуливает и умоляет о внимании. Я спрашиваю:

– У Барби были длинные волосы? Когда я пытаюсь ее вспомнить, вижу только ее спину. Я сижу за кухонным столом, а она разговаривает по телефону.

Мама кивает.

– Длинные светлые волосы. Она была очень красивая и правда похожа на Барби. Но она была бродячей кошкой, самой настоящей, ездила по выходным в город и снимала мужчин.

Она разглядывает бар и, чуть сузив глаза, смотрит на завсегдатая, развалившегося в углу в компании пустого пивного графина.

– Она бы