Ненасыть - Сон Ирина

Мама бросает пистолет, оглядывается – Тимур вжимается в стенку сильнее – и, перешагнув через Серого, идет к царским вратам.

– Он точно там, – бормочет она, на ходу вытирая слезы со щеки. С каждым шагом в ее глазах разгорается фанатичный огонь. – Там. Я знаю, стоит только хорошенько попросить…

Серый поворачивается на спину, цепляется за рукав, не оставляя надежды объяснить и убедить, но мама брезгливо отбрасывает его руку, бежит и открывает алтарь.

Створки распахиваются так легко, словно и не было никаких замков. Но изнутри вылетает огромное облако рыжей хмари, и Тимур вскакивает, крича во всю глотку:

– Хмарь! Олеся, хмарь!

Серый дергается, шевелит ногами и здоровой рукой, хотя все тело ужасно болит и протестует от каждого движения. Хмарь растет, ширится, налетает, вытекает из церкви, заполняет кладбище, затмевает все небо. В глубине церкви Серый слышит маму. Она мечется по алтарю, зовя:

– Сережа! Сережа, ты здесь?

Серый открывает рот, чтобы ответить, но тут его хватает Тимур.

– Молчи! – шипит он. – Пожалуйста, молчи и держись! Слышишь? Мы выйдем отсюда.

Рыжая мгла настолько густая, что Серый не видит ничего перед собой – лишь всполохи. Они с Тимуром бредут, пьяно качаясь, нашаривают ступеньки.

– Держись, – уговаривает Тимур. – Пожалуйста, только двигайся.

А Серый слышит позади яростный визг, и ему уже ничего не хочется: ни двигаться, ни быть.

– Тимур! Вы где? – слышится голос Олеси, и дети наконец-то начинают громко плакать.

– Здесь! – отвечает Тимур и выдыхает – ступеньки кончаются, под ногами шелестит трава.

Они делают пару шагов, и из хмари на них выходит Олеся. Она тоже плачет. Девочек она примотала ветровкой к своему животу, и те извиваются, ревут, отчаянно молотя ручками ей в ребра. Олеся придерживает их руками и идет медленно, словно утка.

– Вы здесь! – улыбается она.

– Это ты во всем виноват! – прямо за спиной Серого раздается мамин визг.

Одно бесконечное мгновение Тимур смотрит ему прямо в глаза, а потом хватается на рукоять ножа, который все еще торчит из плеча Серого.

– Прости, – шепчет Тимур и, вытащив нож из раны, ныряет в хмарь.

Серый не успевает даже подумать – лишь оглянуться. Словно в театре теней он видит, как Тимур бьет маму в живот, заходит за спину, оттягивает голову за волосы и красивым, отточенным движением виолончелиста режет ей горло. Она хрипит, падает, схватившись за шею, и ее силуэт рассыпается.

Кажется, Олеся что-то говорит сквозь рев детей, а Тимур его теребит, тащит на себе, уговаривая идти. Серый не знает, что, зачем и почему – слишком много случилось, слишком быстро. Мозг ничего не понимает и не хочет понимать, а тело ноет от боли. Отупев, Серый уступает усталости, валится всем весом на Тимура и падает, замирает. Уступает хмари в единственном желании, чтобы все закончилось.

Тимур ахает – не удержал! – и бросается к Серому.

– Серый, пожалуйста, держись…

Они с Олесей хватают его за руки, тянут, дружно плача. Тимур уже давно рыжий и златоглазый. Волосы Олеси светлеют еще сильнее, завиваются тугими локонами, кожа, наоборот, становится смуглой, почти бронзовой, а глаза наливаются яркой небесной голубизной.

А Серый смотрит на них, не шевелясь, и не понимает, почему не рассыпается, как Михась, мама, тело Верочки и сотни людей до него. Спустя несколько секунд это доходит и до Тимура с Олесей. Они переглядываются и, глотая слезы, неуверенно встают.

Хмарь кружится вокруг них красивыми вихрями, золотится от малейшего движения. Тимур с Олесей неподвижно стоят в ней, целые и невредимые, и их кожа, слишком гладкая для людей, сияет.

– Что-то как-то щекотно внутри… – шмыгает носом Олеся и сгибается в приступе кашля.

Из нее выливается хмарь и рассеивается в окружающей их дымке. Олеся выпрямляется, отплевывается, вытирает рот и, взглянув на порезанную ладонь, ойкает:

– А царапина-то белая!

Она протягивает руку, показывает на твердую белую, похожую на стеклянную, корочку на месте пореза. Дети пинаются, ревут, одна из девочек чуть не вываливается из ветровки, и Олеся вновь хватается за нее.

– Пожалуй, на этом можно закончить, Зет Геркевич, – раздается голос Юфима. – Три, конечно, не семь, но тоже весьма достойное число.

– Не забывайте про Марью и Дарью, Юфим Ксеньевич. Но им пока что простительно быть железными людьми, – отвечает Зет. – Согласен. На этом достаточно.

Дети замолкают как по команде. Хмарь застывает и постепенно поднимается, скатывается с холма, словно кто-то огромный стягивает с него лоскут ткани. Вновь открывается сочная зеленая листва, вновь видны могилы, остатки незаконченного обеда и кучки одежд – единственного, что осталось от Михася, Верочки и мамы.

С могилы Грозовых сходят Юфим и Зет. Юфим потирает свежий шрам над ключицей, Зет трет висок, а в остальном они по-прежнему прекрасны и ослепительны, даже кружева на манжетах не запачкались.

Юфим с лучезарной улыбкой обнимает Тимура и Олесю.

– Наш храбрый музыкант! Прекрасная рукодельница!

– Ой, там же Прапор! – вдруг вспоминает Олеся.

– Уверяю вас, моя дорогая Олеся, Прапора там уже нет, – любезно говорит Зет. – И я даже без осмотра скажу, что ничего для хрустального человечества из него не получилось. Хмарь сожрала его, оставив лишь протез, который он сделал себе из ясеня, когда отрезал свою правую ногу. Поликарп так растворился в своих желаниях, что возжелал сделать себе даже тело. Мне искренне жаль, – его глаза останавливаются на Сером, и он сочувственно улыбается. – Кажется, наш художник нуждается в помощи.

Из горла Серого вырывается рыдание, из глаз брызжут слезы. Зет склоняется над ним, гладит прохладной рукой по лбу и шепчет:

– Поспите немного, Сергей Алексеевич. Поспите – и вам станет лучше.

Серый видит, как Тимур и Олеся оседают от прикосновения Юфима, откидывает голову на землю, и беспамятство принимает его в объятья.

Эпилог

– Болит?

– Немного. Хотя бы на этот раз это было быстро и вас не мучили, как я боялся. Михаил и Марина… располагали к подобным предположениям.

– Признаться честно, я думал, что это будет противостояние Михаила и Марины. Как жаль. Михаил столько лет держал своих демонов в узде, он должен был пройти все испытания! Но… Что ж, железное человечество обладает определенной долей непредсказуемости… Присядьте, Юфим Ксеньевич, я же вижу, что ваша боль вовсе не так мала, какой вы хотите ее показать. Распорядиться насчет свежего лимонада?

– Лучше чаю. Как ваша голова, Зет Геркевич?

– Я не успел осознать боль, она меня не преследует…

Порыв ветра колышет легкий тюль, и по музыкальной комнате летит ветер. На столике появляется поднос с пряниками. Из носика пузатого чайника струится пар. Юфим любуется голубым узором на белом фарфоре и рассеянно потирает шрам над ключицей.

– Теперь у нас есть музыкант, художник и рукодельница. Хоть бы отец не прислал еще картин – у нас еще предостаточно работы, – вздыхает Юфим. – Поликарп Афанасьевич растворился в сути, что мы будем делать, если кузнецом станет барышня? Это попросту неприлично!

– Необязательно она будет именно кузнецом. Кто меня по-настоящему беспокоит, так это наш художник, – Юфим смотрит на улицу и вздыхает. – Художник, будьте любезны, подайте к чаю сервиз с гжелью.

Серый приходит на зов, кланяется и ставит на столик две изящные чашки. Зет наливает чай брату, себе и, опустившись в кресло, вдыхает аромат. Юфим искоса посматривает на Серого.

А Серый стоит посреди комнаты, глядя на свои руки. Они прозрачные, с золотистыми солнечными зайчиками на гранях, бестелесные, разумеется. Ведь тело там, за окном, спит под землей, проросшее плющом. Серый чувствует, как оно сворачивается в комок. Сон будет длиться долго, пока хмарь не разъест старый мир до основания, и кончится лишь тогда, когда пробьет час нового. Творцы проснутся, выйдут из всех садов и крикнут из воронов всех тех, кого любили, о ком скучали, чтобы они пришли и помогли в становлении нового человечества. Лишь тогда душа Вадика вновь обретет тело. Впрочем, иногда, после служб хозяев, он прилетает с другими на кладбище. Можно сходить посмотреть, но кто именно среди воронов Вадик, Серый пока не знает – они все одинаковые.