Преторианец - Томас Гиффорд

Годвин вскинул руку, развернул ракетку навстречу мячу, почувствовал, как воздух вырвался из груди, увидел, как тетива ракетки встретилась с мячом…

Он моргнул, пот ел глаза, а следующее, что он увидел, случилось неуловимо быстро для глаза, он увидел в крошечную долю секунды, как мяч бьет Худа в лицо, кровь брызжет из носа, увидел, как ракетка выпадает у него из руки и медленно подскакивает в пыли, а потом Худ навалился на сетку и кровь закапала в пыль.

Когда Годвин добежал до сетки, он увидел, как кровь струится к его ногам. Он чувствовал себя как человек, стоящий у дальнего конца длинного темного тоннеля, видя перед собой только светящуюся точку. Голова плыла. Он боялся, что рухнет ничком. Ему попросту было наплевать.

Худ медленно поднял взгляд. Кровь затекала ему в рот и зубы были красно-белыми. Он ухмылялся.

— Лучший удар в твоей жизни, — сказал он.

Макс слизнул кровь, провел ладонью по верхней губе и протянул ее, окровавленную, для рукопожатия. Годвин пожал ее и игра была окончена.

— С меня хватит, — сказал Худ. — Будем считать, ничья?

— Да считай как хочешь.

Годвин и говорил-то с трудом.

— Я тебе скажу, что это было, — сказал Худ, вытирая кровь. — Только для мужчин, вот что это было, черт возьми.

Он хлопнул Годвина по спине. Они устало брели вдоль сетки. На мокрой рубашке остался кровавый отпечаток ладони.

— Я учусь, Макс, я учусь.

Они сели на скамью, глядя на покинутый корт, пропеченный вечерним солнцем.

— Жизнь и смерть, — продолжал Годвин.

Ноги у него дрожали и он никак не мог унять дрожь.

— Точно, — сказал Макс, — и когда мы оставляем позади мячик и прочее, игра продолжается. Ты ведь понимаешь мою мысль, верно, старик?

Годвин в точности понимал его мысль.

В то лето в Париже каждый проклятущий день учил чему-нибудь новому.

Когда пришел август, Мерль Свейн удивил его, сняв крестьянский дом в Бретани, недалеко от дикого скалистого побережья. Он велел Годвину отправляться туда отдохнуть… и дописать пару длинных очерков, для которых тот собирал материал. «И прихватите свою маленькую подружку, танцовщицу или там певичку, прихватите и отдохните хорошенько».

Годвин отправился, взяв с собой Клотильду, и писал, и загорал, и выходил прогуляться по ночной прохладе на скалы над грохочущим прибоем. Он забыл только смыть из воображения картины того, что происходило в оставленном им Париже. Он чуть не рассказал все Клотильде, но передумал. Какой смысл? Ей это знать ни к чему.

На вторую неделю Свейн приехал их навестить. Он приобрел новую машину, открытую модель, и хотел похвастаться. Они отсутствовали всего десять дней, но Годвин успел изголодаться по новостям. Как сказал Свейн, он явно был «не пригоден для сельской жизни». Свейн привез новости, и Годвин глотал их с жадностью, словно сослан был не в Бретань, а на другую планету. Бэйб Руф дома продолжал выигрывать матч за матчем, и Годвин хотел знать, остается ли еще Маршалл Хакер в Монте с Вилли, чтобы вести счет победам Джорджа Г. Руфа за океаном.

Они втроем сидели под луной, слушая пушечные раскаты бьющихся о скалу волн, и пили вино, когда Клотильда спросила о Худе.

— Ясное дело, — сказал Свейн, заливая вином манишку, — есть новости и о Максе. Таинственная личность наш Макс. Чего только не услышишь про Макса Худа!

— Например? — спросил Годвин.

— Похоже, братец Худ — какой-то британский агент. Взаимодействует с французами по части новых вооружений, размещения артиллерии, тяжелых бомбардировщиков, новых танков… все совершенно секретно и, по чести сказать, так ли это важно? Судя по тому, как обстоят дела, войны не будет еще много лет. Однако же полная секретность. А, кстати, оказывается, существует еще и миссис Худ. Что вы на это скажете?

— Я уже слышал, — сказал Годвин.

— Ну вот, она объявилась откуда-то, то ли из Дордоня, то ли из Дювилля, у меня все эти «Д» перепутались. Макс, очевидно, не слишком ей рад. Вам придется с ней познакомиться, обоим. У нее глаза галки и когти гарпии.

— Очаровательное сочетание, — промурлыкала Клотильда.

— Она романистка, — продолжал Свейн, сочась презрением. — Из этих дам-романисток. Не то Евтерпа, не то Эвлали. Что-то поразительно противное. Ах да, Эсми. Вы ее обязательно возненавидите. Худ, верно, был пьян в тот день. Говорят, она рисует персонажей своих романов с натуры, то есть так говорит наш специалист по культуре, Ньюмэн. По его словам, у нее даже есть поклонники. Лесбиянки, — он откровенно подмигнул, — от нее без ума. Да, что еще? Ее сопровождает испанка, титулованная и очень тонная, и Ньюмэн клянется, что всем известно, что они любовницы…

Свейн так и сиял в лунном свете, подставляя опустевший стакан. Он громко рассмеялся.

— Макс, кажется, в ужасе от всего этого, но сохраняет каменное лицо, так что точно не скажешь. Эсми Худ. Да уж, тут он поставил на призовую лошадку, наш Макс, а, ребятки?

— Скажите, — спросил Годвин, — она больна? Я слышал, у нее чахотка и она лечилась в каком-то горном санатории.

Свейн пожал плечами:

— В таком изложении это напоминает сюжет из ее кошмарных книг. Особо румяной ее не назовешь, но и на легочницу не похожа.

Вернувшись в Париж, Годвин получил от Худа телефонное приглашение выпить в «Динго» попозже вечерком.

Худ казался усталым, глаза покраснели и были обведены красным ободком, и пил он больше, чем обычно. Он рассказывал Годвину о Кармен и Эсми, и голос у него чуть дрожал. Не столько от злости, сколько от досады и беспокойства.

— Чертова баба, — говорил Худ, поглаживая усы так, словно на минуту забыл об их существовании. — Я пытался уговорить ее на развод. Много лет пытался. Она дразнит меня, изводит. Это просто невозможно, но я вижу только один способ с этим покончить, а к нему я еще не готов.

— Детей нет, как я понял?

— Детей! Она бы утопила их, как котят! Страшно подумать, какое от нее могло бы получиться потомство… О, мой юный друг, будь бдителен, когда речь идет о юношеских проказах. В свое оправдание могу только сказать, что тогда она не выглядела чудовищем.

По его красивому мужественному лицу скользнула усмешка.

— Эта Эсми — одна из моих тайн. По большей части я живу так, будто и не знаю такой, не то чтоб на ней жениться.

— Скажи мне, она больна?

Худ резко рассмеялся.

— Это Тони сказал?

— Собственно, Присцилла. Она что-то такое слышала.

— Бедная Присси. Ну, я говорил Тони и, должно быть, при ней. Эсми уверяла меня, что умирает… так она представляет изысканный розыгрыш.

— С ума сойти, — сказал Годвин.

— А хуже всего, что я все время думаю о Присси. Черт меня возьми, если я знаю, что делать. Лучше бы мне ее никогда не целовать.

— На твоем месте я бы и думать об этом забыл.

— Но ты, — сказал Худ, — не знаешь ее, как знаю я.

— Может, и не знаю, — сказал Годвин.

Клайд Расмуссен тоже обратился к Годвину за помощью и утешением.

— Ты знаешь, как ценим мы со Сциллой все, что ты для нас сделал. Но пока тебя не было, здесь была адская жизнь. Прежде всего, эта проклятая жара. Извиняюсь за французское выражение, но иной день бывало слишком жарко, чтоб трахаться. Никогда бы не подумал, что могу такое сказать. И Тони держался ближе к дому. И эта богопротивная жена Худа! Взбесился он тогда, что ли? — Клайд вздохнул. — Так вот, без Макса Тони не с кем было играть. А главная беда, у меня такое чувство, что Худ заподозрил насчет, ну, знаешь, нас с Присси…

— Выдумываешь. Ему и без того хватает забот.

Клайд недоверчиво покачал головой:

— Нет, он что-то учуял. При каждой встрече спрашивает, виделся ли я с Присциллой. У него такой холодный взгляд… я ему не доверяю.

— Погоди-погоди. Скорее уж тебе нельзя доверять…

— Ты же понимаешь, о чем я. Этот человек пугает меня до поноса.

Он помолчал, уставившись Годвину в лицо.

— Без тебя здесь был просто ад, приятель. И Присси тебе то же скажет. Ты с ней виделся?

— Нет.

— Надеюсь, ты не станешь наказывать ее за мои грехи.

Он заморгал, простоватое лицо было полно печали.

— Просто еще не успел повидаться.

— Но, слушай, ты мог бы заглянуть к Тони завтра к вечеру? У нее урок, и мы могли бы урвать потом часок для себя… если ты отвлечешь старого добряка Тони. Сделаешь это для нас, приятель?

На следующий день, заглянув к Тони Дьюбриттену, Годвин нашел его дремлющим в тени возле дома. Он выглядел не слишком здоровым, как, впрочем, и все парижане, измученные жарой, духотой и тяжелым безветрием. Вскоре после Годвина явился Макс Худ. Он один, казалось, сохранил какие-то запасы энергии. Воротничок рубашки накрахмален до хруста, белый полотняный костюм свеж и безупречен, на отворотах ни пятнышка. И усталым он больше не выглядел.