Преторианец - Томас Гиффорд

Недавнее прошлое без предупреждения, подобно курьерскому поезду, налетело на них из темного провала переулка.

Крик о помощи, всхлип. Слабый шорох, словно зверек юркнул в укрытие.

Худ остановился, поднял руку, чашечкой приложил к уху, вслушался.

Снова влажный всхлип, невнятный, как стон умирающего животного.

Что-то темнело на земле в дальнем конце короткого узкого переулка. Человек. Годвин уже видел такое недавно, в таком же темном тупике. Ему показалось, что случившееся — тогда и сейчас, у него на глазах — приковало его к месту.

Человек пытался подтянуться, хватаясь за неровные бруски, уползая от голубоватого света фонаря, горевшего, казалось, за тысячи миль отсюда.

Худ уже бежал к беспомощно корчившемуся телу. Клайд шагнул за ним, еще не вполне разобравшись, что происходит.

Человек был уже мертв, хотя еще не знал об этом.

Годвин поравнялся с лежащим, но остановился поодаль. Он не мог заставить себя подойти ближе.

Раненый судорожно перевернулся на спину. Худ встал рядом с ним на колени. Страшно запахло бойней. Клайд вдруг сдавленно охнул, отвернулся, привалившись к стене, и его стало рвать. Рвотные судороги продолжались и после того, как желудок опустел.

Худ наконец разогнулся, постоял, глядя вниз, на тело.

— Уходим, — сказал он, — он умер. Ничего нельзя сделать.

И медленно пошел на голубой свет фонаря.

С места, где стоял Годвин, виден был поднимающийся над трупом пар. Пар, даже в такую жаркую ночь.

Он подошел ближе, уставился в изуродованное лицо, в невидящие неподвижные глаза. Щека вздулась. Откинутая рука походит на сосиску, сплюснутую в слишком тесной упаковке. Мертвец чем-то напоминал раздутый воздушный шар. Рубаха лопнула, грудь выпучилась наружу между отлетевших пуговиц.

Его избивали, пока он не лопнул.

Пар. Годвин не сразу понял, что происходит. Он уставился на среднюю часть тела, откуда шел пар.

Раздутое тело разорвалось.

Его избили до смерти, били, пока разбухшее от вина брюхо не лопнуло, вывалив внутренности, свисавшие из живота длинным перекрученным клубком змей.

Годвин начал пятиться от тела и услышал, как Худ шепотом окликает его по имени. Он догнал спутника у выхода из переулка, под голубым фонарем. Худ указал ему на пятна крови на булыжнике, у начала вымощенного брусчаткой переулка. Он поднял глаза к голубому фонарю. Фонарь освещал заднюю дверь prefecture de police.

Полицейского участка.

Глава семнадцатая

Утром 24 августа поступило официальное подтверждение, что Сакко и Ванцетти казнены. Страсти разгорались, шли разговоры о новых антиамериканских выступлениях. Кажется, не было никого, кто не замышлял бы мятеж, не собирался присоединиться к нему или хотя бы не подыскивал удобного места, чтобы не пропустить зрелища. Годвин попытался представить, какое событие в Париже могло бы вызвать подобную реакцию в Соединенных Штатах. Самая мысль была смехотворной. По случайному совпадению в этот самый вечер в доме Дьюбриттенов опять намечалось веселье — награда тем, кто пережил август в городе. Гостей приглашали на скрипичный концерт Присциллы.

Однако настоящей причиной была леди Памела Ледженд. Мать Присциллы, отказавшись от роли femme fatale, объявилась невесть откуда, полная решимости исполнить новую роль жены и матери. Никто толком не знал, в чем причина такой перемены, но, по общему мнению, здесь так или иначе были замешаны деньги. То ли деньги были у Тони, и ей пришлось вернуться, потому что она осталась на мели, то ли деньги были у нее, и она купила на них право вернуться в семейный круг. Однако все соглашались, что без денег не обошлось.

В тот вечер в воздухе пахло опасностью. Улицы заполнились народом — необычайная толчея, плакаты и знамена — все с протестами против казни Сакко и Ванцетти. Спустился теплый туман, предвещающий дождь. Слухи плыли над раскаленным городом, электризуя и без того напряженную атмосферу.

Собрание было поистине ослепительным. Многие женщины явились в длинных платьях, а большинство мужчин — в вечерних костюмах, и огни горели ярко, и все они, казалось, парят внутри огромного, хрупкого, радужного пузыря. Эсми Худ выглядела особенно утонченной, едва ли не заморенной голодом: огромные глаза обведены черным, кожа бледная как пергамент. Она цеплялась за локоть суровой испанки Кармен. Худ тоже порой появлялся рядом с женой, однако та его не замечала. Годвин пришел к выводу, что Эсми Худ действительно больна, возможно смертельно. Леди Памела оказалась совершенно иной: маленькая женщина с большим ртом, с оттопыренной нижней губой. Те же карие глаза и прямой взгляд, что у Присциллы, коротко подстриженные темные волосы блестят, как полированные. Она была очень подвижной, очень обаятельной, очаровательно внимательной. Она мгновенно нашла общий язык с Годвином, поблагодарив его за благотворное влияние на ее дочь.

— Наконец-то она нашла человека, с которым можно поговорить о книгах и писателях. Девочка развита не по годам, а мы с Тони буквально невежды. Сельское воспитание, знаете ли. Мы получаем невежество по наследству и не расстаемся с ним до смертного часа.

Ее бриллианты искрились на свету, как и ее чудесный смех.

Годвин попробовал представить, каково было Присцилле в ту ночь, когда ее мать уходила с Марком, кузен он там или нет, а Тони орал ей вслед в тишину бельгрейвской ночи. Как это люди могут снова встречаться после такого разрыва? Для Годвина это было непостижимо, как обычаи чужой страны. А ведь он писатель: внезапный успех, деньги в банке… Из всех, кого он встречал в то парижское лето, именно леди Памела заронила в нем чувство неуверенности в себе, заставив его усомниться в обретенной опытности. Леди Памела, в которой, как он отчетливо сознавал, он ни черта не понимал.

Играла Присцилла прекрасно. Потрясающе. Она остановилась у подножия лестницы, приветствовав гостей летящей улыбкой, и тут же растворилась в музыке. На пианино ей аккомпанировал молодой человек, похожий на ожившего д’Артаньяна. Программа была романтической: Чайковский, Паганини, еще что-то, полное тоски. Когда выступление окончилось, Свейну пришлось напомнить Годвину, что надо закрыть рот. Он и не догадывался, что кто-то способен совершить то, что сделала только что Присцилла Дьюбриттен.

Свейн ухмыльнулся ему.

— Да, ничего себе ребенок. — Он захихикал. — Посмотрели бы вы на себя! Расслабьтесь. Малышка — скрипачка.

Ее учительница, пожилая женщина в черном платье со стоячим воротником по моде прошлого века, с камеей на бархотке и с белыми усиками, сказала:

— Она играет так, словно прожила очень долгую жизнь и так много повидала и все же без остатка прощает жизнь и судьбу. Она как будто понимает жизнь… Иногда мне страшно за нее. Быть может, ей уже никогда не быть такой мудрой, как сейчас, бедняжке.

Присцилла отыскала среди гостей Годвина и всего на минуту задержалась рядом. Огромные влажные глаза ее сияли. Оба молчали. Он обнял ее и прижал к себе, а когда она отстранилась, пальцами вытер слезы с ее лица. Он не представлял, что она могла чувствовать, знал только, что ему никогда не знать этих чувств иначе как отраженными в ней в ту ночь. А потом она исчезла, праздник подхватил ее и унес к отцу, к матери, к бесчисленным знакомым, и Роджер был уверен, что никогда ему больше не бывать с ней наедине, никогда целиком не завладеть ее вниманием.

Клайду надо было уходить рано, вскоре после выступления Присциллы, потому что в клубе все места были расписаны заранее, к тому же ожидались люди со студии. Он весь взмок, пот лил в три ручья, и глаза подернулись красными жилками. Годвин с некоторым беспокойством искал глазами Клотильду, которая опять задерживалась из-за клиента. Она нехотя согласилась на свидание, поклявшись, что кончает с «этой жизнью». Ее пение одобрили в модном ночном клубе на Правом берегу: если ее возьмут, она сможет бросить все это. Тут ему на плечо легла горячая рука Клайда, и Годвин почувствовал сладкий, нездоровый запашок абсента. Клайд настойчиво потянул его за собой.

— Идем, дружище, пойдем со мной. Разбитое сердце, проклятье, теперь-то я понимаю мою матушку. Так она говорила… «Мое сердце разбито, Клайд, сердце разбито». Да, теперь-то я ее понял.

В паре кварталов от огороженного стеной сада Клайд вдруг зарыдал и прислонился к дереву.

— Я не в форме, парень, ты же знаешь… Она для меня как кровь, я жить без нее не могу, тут уж ничего не поделаешь, и… и… знаешь, все, что Клотильда делала для тебя… Ну, всему этому научил Клотильду я. Ты хоть понимаешь, что это делает с человеком? С такой девочкой, как Присси… О черт…

Он хлюпнул носом и провел большой ладонью по взъерошенным волосам, безнадежно пытаясь пригладить их.

— Что мне делать, приятель? Я не могу от нее отказаться…