Преторианец - Томас Гиффорд

Худ остановился, кивнул в сторону короткого переулка.

В его дальнем конце горел сквозь ливень голубой свет.

Они прокатили тачку мимо того места, где бросили умирать старого пьянчугу.

Они вдвоем свалили фликов под голубым фонарем.

— Убийство никогда не бывает просто убийством.

Отходя с Годвином в тень, Худ положил руку ему на плечо.

— Убийство всегда совершается за что-то. Мир состоит из символов, Роджер. Вот сегодня… Возьмем Сциллу с ее матерью и отцом, и Сакко и Ванцетти, и Клотильду, Жака, Анри… Вся эта ночь была символом. Когда-нибудь ты прочитаешь историю своей жизни в символах. Меня этому научил Лоуренс. Это правда.

Ни один из них не оглянулся на груду тел под дождем. Голова немного откатилась в сторону, и любопытствующая кошка подбиралась к ней из темноты, презрев дождь ради исследования столь примечательного объекта. Но ни Годвин, ни Худ этого не видели.

— Чувствуешь себя нормально?

Годвин кивнул:

— Все в порядке.

— Доброе убийство часто оказывает такое действие. Примитивное чувство, понятно, но временами полезно для души. Как-никак, мы и есть шайка дикарей.

Роджеру понадобилась бездна времени, чтобы принять правду о соучастии в убийстве двух фликов. Он ощупью пробирался по неизведанным дебрям вины и страха, не мог ни есть, ни спать, ни встречаться с людьми, забился на несколько дней в нору, обдумывая все, что случилось в ту ночь, припоминая каждую подробность. Но подробности не вспоминались — нет, вранье, он отчетливо видел перед собой застывший глаз, перемазанный грязью, уставившийся на него, тусклый и мертвый, как дохлая рыбина. Чей глаз? Какая разница!

Полиция, естественно, стремилась раскрыть убийство двух своих людей, хотя особой любви к покойным никто не испытывал. Всех постоянных обитателей и посетителей квартала допросили. В их число попали и Клайд с Годвином, и Макс Худ, и все, с кем они хоть раз раскланялись в барах и ресторанах. Годвин лгал как мог убедительно. Нет, он их не видел, да, они с Максом Худом были по соседству, да, они знакомы с проституткой Клотильдой, да, Годвин более чем просто знаком, да, она была сильно избита, нет, он не знает кем, нет, он не знал, что она была ранее в связи с одним из фликов и так далее и так далее. Он старался не усложнять. Старательно создавал впечатление простого американца из Айовы, простодушного парня, хотя продать этот образ было не легко. В полиции знали, что он газетчик и не дурак. Но свидетелей убийства не было, а если и были, то молчали. Смерть подонков обрадовала всех. Через неделю следствие начало затухать само собой. Жизнь в квартале стала лучше. Так говорили все в один голос.

Но Роджер Годвин все еще видел перед собой уставившийся на него из тачки глаз, все еще просыпался по ночам и лежал в духоте, гадая, что же с ним стряслось, что он стал участником кровопролития.

Он обратился к Максу Худу, невозмутимо спокойному, уже занятому планами на осень. Он затеял проехаться на мотоцикле через Альпы, но еще не был уверен, что это получится. Лето подходило к концу. В воздухе висела неуловимая легкая грусть. А Роджера Годвина грызли изнутри смешанные чувства: вина, страх и паника.

Они с Максом Худом вышли под вечер прогуляться вдоль Сены. Полиция уже угомонилась с расспросами. Они перебирали книги и гравюры на лотках, потом остановились, глядя на течение реки перед Нотр-Дамом.

— Все с тобой в порядке, — сказал Худ. — То, что случилось, тебя задело, но не говори мне, что жалеешь о сделанном. Я прав?

Годвин покачал головой:

— Оба были подлые ублюдки. Я рад, что мы их убили. Но я перестал спать, все думаю о них — будто слышу их, и какими они были тяжелыми и мокрыми, когда мы их переворачивали, и не знаю, промокли они от дождя или от крови. Я чувствую запах крови.

— Но не жалеешь.

— Не жалею. Кто-то должен был это сделать.

— Остальное пройдет. Почти у всех проходит. Когда доходит до убийства, желательно иметь личные причины… Вот почему война — пустое дело. Порядочные ребята бессмысленно убивают друг друга. А эти — наши — получили то, на что напрашивались. — Он обхватил Годвина за плечи. — Держись веселей. Это вроде африканских кровавых обрядов, я видел такие в пустыне. Чтобы стать мужчиной, ты должен убить человека. Я, надо сказать, слишком большую часть жизни провел среди дикарей.

— Я этого никогда не забуду.

Годвин всматривался в игру теней на фасаде Нотр-Дама. Собор казался почти живым.

— Тебе и не надо забывать. Нельзя забывать. Надеюсь, тебе никогда больше не придется заниматься такими делами. Но знай, что ты это можешь. — Он улыбнулся, потрепал Годвина по спине и убрал руку. — Ты теперь нашего племени, Роджер. Один из парней Худа. Так называли ребят, которыми я командовал во Франции: парни Худа. Глупо, но я этим немного горжусь. Мы делали то, что надо было делать. Тоже довольно грязное дело, шнырять по ничейной земле, не зная, доведется ли вернуться. Иногда получалось. Вернуться.

— Парни Худа… — Годвин взглянул на Макса. — Вот кто я такой?

— Боюсь, что так, дружище. Отставка не принимается. Ты навсегда принадлежишь племени. Крещен кровью.

Он повернулся спиной к реке.

Глядя на него, Годвин ощутил какую-то ребяческую гордость. Один из парней Худа. Ныне и навеки. Сейчас ему казалось, что это была вершина лета. Макс Худ. Свейн, и Клайд, и Присцилла, и Тони, и Клотильда. Он впервые почувствовал себя по-настоящему живым, но может быть, все это сводилось к Максу Худу. Макс Худ предъявил на него права. Ему казалось, что это звучит правильно, так и должно быть. Все они имели на него право, но сейчас он понимал, что в конечном счете он принадлежал к парням Худа.

— Идем, Роджер, хорошо бы выпить.

— Выпьем за парней Худа, — сказал Годвин.

— Если хочешь, — сказал Макс. — За прошлых и настоящих.

— И будущих, — добавил Годвин.

Они вместе пролили кровь, парни Худа, и не было способа влить ее обратно в жилы.

Тони, Памела и Присцилла Собрались и отправились в замок в долине Луары. Шато принадлежало их английским друзьям — по словам Присциллы, которая зашла к Годвину попрощаться. Тони остановил огромный открытый «роллс-ройс» у парадной двери и, пожелав Годвину всего хорошего, ушел по какому-то поручению жены. Когда они остались наедине, Присцилла прошлась по его комнатам, трогая вещи и улыбаясь летним воспоминаниям.

В конце концов он взял ее за плечи, остановил и заглянул в теплые карие глаза.

— На случай, если больше не увидимся, желаю тебе замечательной жизни. Желаю, чтобы ты делала все, чего тебе хочется. Сцилла… Я желаю тебе счастья.

Он чувствовал себя очень взрослым рядом с ней и в то же время во многом был гораздо моложе.

— Ох, Роджер, — сказала она с привычным легкомыслием. — Не драматизируй. Конечно же, мы еще увидимся. Ты приедешь в Англию и встретишься с нами там — решили, что я буду учиться в Англии, раз уж леди Памела с отцом заключили что-то вроде перемирия. Ну-ка, ну-ка — ставлю пять монет, что ты будешь в Англии к Рождеству и мы все вместе встретим зарю 1928 года! Или, самое позднее, ты приедешь к нам в гости следующим летом, и мы будем вспоминать чудесное лето в Париже, и мы с тобой отправимся вместе в театр или кататься на лодке под сказочными шпилями Оксфорда…

Она улыбалась, предвкушая будущее.

— И можно будет посидеть в саду: я сыграю что-нибудь ужасное на скрипке, а ты станешь уверять меня, что это прекрасно, и почитаешь то, что написал за последнее время, и… Так что не глупи и не нагоняй на меня тоску…

Она сунула ему листок с адресом дома на Слоан-сквер. Он понятия не имел, где расположена эта площадь.

— А теперь обещай мне писать и рассказывать обо всех чудесных местах, где побываешь, и о людях, с которыми встретишься, и сообщай, куда можно написать тебе… Обещай мне, Роджер.

— Я обещаю, Сцилла.

Она поцеловала его совсем как взрослая. Когда она прижалась к нему, его вдруг охватила такая тоска, что на глаза навернулись слезы. Он не сумел бы сказать, о чем тоскует, — должно быть, о неумолимой силе течения жизни, — но о чем бы он ни грустил, в его тоске была она.

В Присцилле что-то было — почти так же, как было что-то в Максе Худе. Никогда еще никто не захватывал так властно его сердце и душу, и он прошептал ей на ухо ее имя: «Сцилла Дьюбриттен», словно заучивал на память заклинание.

Потом она сбежала по лестнице, и он смотрел в окно, как отъехал «роллс-ройс», и в эту минуту он был уверен, что Сцилла Дьюбриттен, куда бы она ни направлялась, уносит с собой его жизнь и радость. Гораздо позже он вспомнил, что забыл расспросить ее о бедняге Клайде. Но это не показалось важным.

К Клотильде приехала жить сестра из Марселя. Клотильда получила место певицы, о котором так мечтала. Они с сестрой сняли другую квартиру, и Годвину стало труднее встречаться с ней, потому что она жила не так близко и была очень занята новой работой.