Сатирикон и сатриконцы - Аркадий Тимофеевич Аверченко

Шел он долго, потому что расстояние надо было пройти большое.

Наконец дошел, поздоровался.

— Послушайте, господа, — начал ученый профессор. — Почему вы не возражали? Ведь вы — оппозиция.

— Конечно, мы оппозиция!

— Я и говорю. Чего же вы не возражали? Ведь пять миллионов ассигновано на поддержку патриотизма. Чего же вы молчали?

— Как мы молчали?! Мы не молчали, — сказал один.

— Еще как не молчали, — добавил второй.

— Но…

— Разве вы не слышали: он сказал «ого!».

— Кто?

— Да вот тот, с бородой: он сказал «ого!».

— Я сказал «ого!» — отозвался с бородой.

— Еще как сказал: «ого!» — добавил второй.

Профессор ушел удовлетворенный.

— Они сказали «ого!», — успокоительно объяснил он своим единомышленникам, вернувшись через некоторое время (ибо расстояние было велико). — Еще как сказали «ого!» Потому что они — оппозиция.

— Конечно, они оппозиция, — согласились свои, — ведь они сидят налево.

После этого все в Думе уже знали, что оппозиция не дремлет и в нужное время непременно заступится за народные интересы и скажет:

— Ого!

Правые ораторы, настаивая на какой-либо крупной и рискованной ассигновке, делали соответствующие паузы и передышки, чтобы оппозиция могла высказаться и вставить «Ого!».

Выходило это приблизительно так.

— Господа народные представители! От имени правых имею честь внести предложение об увеличении содержания господ тюремных надзирателей… (Передышка, взгляд налево).

— Ого!

— …И их помощников. Тюремная стража выбивается из сил. На них возложена тяжелая, подчас непосильная задача возродить заблудшие души и направить их на путь истины… на путь истины…

Тут оратор останавливался, потому что ждал, чтобы произнесли «ого!».

— На путь истины! — в третий раз, уже сердясь, повторял правый депутат.

— Ого! — неслось слева.

— Наконец! — успокоительно бормотал правый и продолжал свою речь: — Поэтому я полагаю, что…

В стране тоже знали, что можно быть спокойным, ибо вовремя будет сказано «ого».

Иногда какой-нибудь недогадливый человек сердился и говорил:

— Как странно: опять обсуждался важнейший вопрос, а оппозиция молчала!

Такого чудака, конечно, ничего не стоило пристыдить. Надо было только раскрыть стенографический отчет и указать:

— Смотрите, вы. чудак! Видите — в скобках сказано: «Голос слева «ого!».

— Да, теперь вижу. Спасибо.

— И даже курсивом! Вот, батенька, еще есть порох в пороховницах, как говорится.

— Как же они курсивом кричат «ого»?

— Так и кричат!

— Удивительно. Никогда не слышал, чтобы курсивом кричали.

— На то, батенька, оппозиция!

И когда однажды по вопросу о водочных этикетках один из левых попросил слова для обстоятельного доклада, председатель Думы наотрез отказал ему, сказав:

— Вы там и так без конца разговариваете.

На что тотчас же явственно послышалось:

— Ого!

1911

Сказка города

В восемь часов еще было темно.

В половине девятого вяло рассвело, и наступал северный декабрьский день.

В десять часов он еще спал. В одиннадцать послышался телефонный звонок.

Он медленно и лениво подошел к аппарату, так как не ждал ничего интересного.

— Алло! Кто говорит?

— Как не стыдно так долго спать?

— Гм… Я поздно лег.

— Кутили?

— Как вам сказать? Пожалуй.

— Конечно, с женщиной?

— Почему «конечно»? Позвольте, однако, узнать, кто со мной говорит?

— Ведь вы слышите, что женщина.

— Да. Но я не узнаю голоса.

— Это не мудрено, так как вы никогда не слышали меня.

— И не видел?

— Может быть, и видели, да не обратили внимания.

— Следовательно, как бы не видел.

— Следовательно, не видели. Вероятно, вам часто звонят незнакомые женщины.

— О нет! Во всяком случае, у них нет такого удивительного и нервного голоса.

— Мерси.

— Неужели я вас видел и прошел мимо?

— Представьте!

— Это крайне безрассудно с моей стороны. Послушайте, милая барышня, у вас светлые волосы?

— Вы уверены, что я барышня?

— Да. Во всяком случае, я вас так воображаю. Скажите, зачем мне звоните, хотя, конечно, я этому безмерно рад.

— Затем, что вы мне нравитесь.

— Это очень откровенно, милая девушка.

— Единственно: зачем вы брюнет? Это нехорошо с вашей стороны.

— В душе я блондин.

— Прекрасно! Это декадентское выражение надо запомнить: в душе я блондин.

— В вашем смехе чувствуется много опыта.

— В чем я опытна?

— Это я вам скажу при встрече.

— Вы надеетесь меня встретить?

— А то как же? Алло! Вы слушаете?

— Слушаю. А что?

— Почему же вы молчите? Вы не хотите меня видеть?

— Кажется, нас хотят разъединить.

— Я прошу вас… Я должен вас увидеть. У вас светлые волосы, неправильное лицо, смеющиеся глаза и широкий рот. Вы в длинной черной мешковатой шубке и… Где я вас увижу?

— В четыре часа я буду…

— Алло! Где вы будете?

— . . .

— Алло! Вы слушаете? Где? где будете? Где?.. Что такое?

— . . .

— Барышня! Нет, я совсем не кончил… Зачем вы разъединили?.. Я не знаю номера… Вы должны помнить номер, черт вас возьми… Ладно, жалуйтесь хоть самому дьяволу! Пожалуйста! Вы никогда не выйдете замуж — вот увидите. Бог вас накажет.

В четыре часа он гулял по Невскому. Уверенность, что телефонная барышня никогда не выйдет замуж и весь век останется старой девой, уже не была так сильна. Он просидел все утро дома, ожидая вторичного звонка. Но аппарат притворялся глухонемым. Он смотрел на его тонкую ножку, на изогнутую трубку, на чашечку электрического звонка приблизительно так же, как голодная собака смотрит на нарисованную колбасу. Казалось таким простым делом: звонок! А вот поди ты: молчит. «Хоть бы ошибся кто-нибудь! Хоть бы Петя позвонил!» — думал он, отлично помня про свой долг Пете.

Незаметно сгустились сумерки: день продолжался семь часов — северный, зимний день огромного города… Вечер начинался задолго до обеда и сейчас же за завтраком: приходится время мерить по меню, если так занят, что ничего не делаешь.

На Невском уже шла своя жизнь, непохожая ни на что на свете и возможная только здесь, в пространстве этой широкой колдовской улицы. Он думал: «Кто не понимает Невского, не понимает Петербурга». А потом мысленно добавлял, уже сердясь: «Тот вообще ничего не понимает!»

Он был уверен, что знает, понимает, постигает Невский. Он служил Невскому так исправно, как не служил ни один чиновник. Только серьезная болезнь или решающее любовное свидание могли помешать ему появиться между четырьмя и шестью на Невском. Здесь день — северный, зимний день огромного города — достигал своего кульминационного пункта. Здесь были все начала и все заключения.

Он думал,