Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Основной же наш предмет – то письмо, которое Эмма Герштейн написала в феврале 1984 года в редакцию «Литературной газеты». Мы не знаем, почему это письмо было написано: инспирировано ли оно только чувствами автора или же намеренно запрошено редакцией газеты, чтобы стать «письмом читателя» или очередным «ответом на ответ». Но поскольку мы оперируем тем экземпляром, который был скопирован Селивановой и Ко для И. С. Зильберштейна, значит, текст этого письма циркулировал в редакции.
Одновременно мы далеки от мысли, чтобы это письмо Герштейн было написано в качестве поддержки статьи Зильберштейна, с которым она была неплохо знакома: в 1940‐е годы она работала в «Литературном наследстве» сверх штата, но была уволена. О том, что расставание было не мирным, она упоминала впоследствии:
Самые ужасные для меня времена – это было начало 50‐х – конец сороковых: борьба с космополитизмом. Меня отовсюду выгнали, все зависло в воздухе. А евреи пали уже настолько, что Зильберштейн побоялся дать мне справку. Он меня выгнал из «Литнаследства» по интриге одной любовной, и он давал мне каждый год справку, и я кем-то числилась. А последний раз, когда уже было известно, что евреев будут просто выселять, он сказал: «Я не могу вам дать справку. Я боюсь». Я удивлялась, как я буду жить, даже не имея такой справки, а мне объяснял Файнберг (И. Л. Фейнберг. – П. Д.), мой соученик, блестящий пушкинист, что ничего уже не важно, он знает, что строятся лагеря для евреев[492].
Хотя впоследствии Эмма Григорьевна дезавуировала интервью, из которого нами взята цитата, объявив «мешаниной из некоторых моих подлинных высказываний, выдернутых из магнитофонных записей, и совершенно произвольных вставок, домысленных редактором»[493], суть ее претензий к Илье Самойловичу, вероятно, передана верно. В целом, как видно по сохранившейся их переписке[494], Э. Г. Герштейн хотя и меняла свое отношение к Зильберштейну, в целом, будучи вполне осведомленной о его привычках и научной биографии (особенно домосковского периода), ставила его не слишком высоко[495], ну и даже упоминание о том расставании в интервью 1999 года свидетельствует, что горечь осталась в ней на всю жизнь.
Илья Самойлович, в свою очередь, также недолюбливал Эмму Герштейн; особенно за то, что наиболее чувствительно для любого редактора: бесконечные добавления, вставки, которые демонстрировали перфекционизм и неуступчивость… Семнадцатого сентября 1941 года он писал И. В. Сергиевскому (1905–1954), тогда – второму человеку в «Литнаследстве», что в его отсутствие он рассорился со столь ценимым коллегой автором (Герштейн, в свою очередь, также более симпатизировала именно Сергиевскому): «Тут без Вас куча происшествий, в частности полный разрыв отношений с ВОНЮЧЕЙ Герштейн. О деталях расскажу при встрече…»[496] Деталей не знаем, но выделение прописными буквами сделано Ильей Самойловичем.
Таким образом, мы склонны считать, что, направляя в феврале 1984 года свое письмо в редакцию «Литературной газеты», Эмма Григорьевна писала, невзирая на статью Зильберштейна: скорее, она решила высказаться сама по тому же вопросу, раз уж дискуссия приняла публичный оборот. Тем более что ее суровые слова в адрес Н. Я. Эйдельмана кажутся на фоне критиков вроде Мальгина или Зильберштейна вполне оправданными. Касается ее письмо, безусловно, не «Большого Жанно», а ревизии одной из научно-популярных статей Эйдельмана. И по ее суровому отзыву можно без особенных размышлений заключить, что обращение к лермонтоведению было не самым правильным шагом Эйдельмана-писателя:
В отдел русской литературы
«Литературной газеты»
Начатая «Литературной газетой» борьба с безответственными и недобросовестными историко-литературными выступлениями весьма своевременна. Слишком часто стали появляться на страницах газет и журналов публикации или компиляции, принадлежащие малокомпетентным авторам. В качестве примера можно указать на развязный и невежественный очерк о Лермонтове, напечатанный в научно-популярном журнале, имеющем три миллиона подписчиков.
Речь идет о статье Н. Я. Эйдельмана, приуроченной к 180-летию со дня рождения поэта-декабриста А. И. Одоевского – «Мой милый Саша…» («Наука и жизнь», 1982, № 12, с. 101–106). Заглавие представляет собой цитату из стихотворения Лермонтова памяти А. И. Одоевского. Кстати говоря, под тем же заглавием по учебной программе Центрального телевидения в течение трех лет до того показывалась превосходная композиция А. Адоскина на ту же тему, в его прекрасном исполнении. Но обратимся к одноименному очерку Н. Эйдельмана.
Задавшись целью обрисовать историю дружбы и взаимовлияния двух поэтов, Н. Эйдельман ухитрился на пяти страницах журнального текста допустить 8 прямых фактических ошибок, одну непозволительную для историка контаминацию текста, соединив письмо Белинского и воспоминания Панаева (по поводу встречи критика с Лермонтовым в Ордонансгаузе) и совершенно неприемлемую трактовку поведения и характера Лермонтова. Начнем с фактических ошибок.
1. В цитате из стихотворения Лермонтова «Тучи» тучки стали лазурными, а степь жемчужною. Ср:
Строфа Лермонтова:
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную.
Цитата Эйдельмана:
Тучки небесные, вечные странники
Цепью лазурною, степью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого Севера в сторону южную.
2. К 21‐й строке стихотворения Лермонтова «Памяти А. И. О<доевско>го» Н. Эйдельман приводит черновой вариант:
«Мущины детский смех и ум и чувства…» (окончательный текст – «И звонкий детский смех и речь живую»)
Приведенного Эйдельманом варианта не существует. В академическом шеститомном собрании сочинений даны два варианта:
а. Мужчины детский смех и ум игривый
б. И детский смех и ум и речь живую
(см. т. II, 1954 г., с. 281)
Откуда же взял Эйдельман свой вариант? Из издания Асаdemia 1935 года. Хотя Б. М. Эйхенбаум и привел там много впервые прочитанных черновых вариантов Лермонтова, но в пятидесятых годах Б. В. Томашевский еще раз пересмотрел все рукописи Лермонтова и установил новое чтение цитированной строки. Оно принято в академическом издании, по которому и следует цитировать. Однако дело не только в том, что Н. Эйдельман привел отмененный вариант, ничем это не мотивируя. Эйхенбаумовское чтение он процитировал тоже неточно, придав этим наброску Лермонтова пошлый характер мещанского романса. Ср:
Эйхенбаум: Мущины детский смех и ум и
