Повелители сумерек - Василий Владимирский

Не прекращая лыбиться, Лопух приблизился, без спроса уселся на свободное место за столом, не глядя двинул к себе пустую рюмку и вопросительно уставился на меня. Был он в черном, пижонистого покроя пиджаке и черной же с высоким воротом рубахе. Узкий белоснежный галстук разметочной полосой на гудронном шоссе пробежал от ворота к ремню.

— Олег, кто это? — растерянно спросил Марат. — Тебе лучше, Олег?

Я мотнул головой, разгоняя остатки морока. Звуки и краски вернулись, в голове устаканилось, а незваные мои визитеры, страх в обнимку с ужасом, откланялись и убрались прочь. Мой друг Марат, единственный, верный и настоящий, тот, который с детства, который навсегда, сжимая мне предплечье, тревожно заглядывал в глаза.

— Всё, я уже в порядке, — выдохнул я, — спасибо, дружище. Видимо, временная слабость… Знакомьтесь. Марат Дорофеев, композитор. Виктор Лопухов, э‑э… — Я замялся, не имея ни малейшего представления, чем Лопух добывает себе хлеб насущный.

— Безработный, — помог определиться Витька. — Профессионал. Мне здесь сегодня нальют?

— А собственно… — Я вновь замялся. Проклятая интеллигентность не позволяла спросить, что он, собственно, делает в банкетном зале, закрытом по поводу праздника в мою честь. В список приглашенных Лопуха я точно не включал, да и неудивительно, сто лет прожил без такого гостя и еще двести бы сдюжил без малейшего сожаления.

— А собственно, я пришел тебя поздравить. Бунинскую премию не каждый день ведь вручают, не так ли? — Витька, по‑прежнему глядя мне в глаза, нашарил на столе бутылку водки и плеснул в рюмку. — Хочу с тобой выпить, ты, надеюсь, не против? И вообще, не дело, что мы столько не виделись, друг мой Олег Вронский. Но ничего, я теперь буду у тебя частым гостем.

— В каком смысле? — спросил я ошеломленно.

— В прямом. — Лопух опрокинул рюмку в губастый рот. — С сегодняшнего дня можешь считать меня своим куратором.

— Что? Кем считать?

— Ты не расслышал? Ку‑ра‑то‑ром. Твоя баба? — кивнул он на Ингу.

— Вот что, куратор, — сказал я со злостью, — тебе не кажется, что это не твое дело?

— Кажется, — признался Лопух и поднялся. — Или не кажется. Что ж, приятно было повидаться.

Он повернулся ко мне спиной и двинулся на выход. Поравнявшись с ярко освещенной сценой, обернулся. И все с той же придурковатой улыбкой подмигнул мне.

— Странный тип, — меланхолично проговорила со своего места Инга. — Неприятный, и взгляд у него нехороший, мертвый какой‑то взгляд, пустой и стылый.

Я вернулся домой под утро, пьяный, усталый и злой. Сонная Москва студила мне лицо всхрапами октябрьского ветра, и плакала редкой слезой последних листьев сутулая береза во дворе.

Я поднялся в лифте на шестой, нашарил в кармане ключ и, взглянув на видавшую виды дерматиновую обивку квартирной двери, замер. Пришпиленный за угол кнопкой, косо свисал с нее заляпанный красным лист белой бумаги в линейку. Я сорвал лист, брезгливо взял его за края и вгляделся.

Жутким, корявым почерком, записанный в строчку, на листе был выведен отрывок из моего раннего стихотворения «Бессмертный». Буквы кривлялись, корчились, а я вновь и вновь одурело перечитывал то, что издавна знал наизусть.

Хоть говорил великий Ом про значимость сопротивленья, но — подгибаются колени, когда заходит Некто в дом; когда заходит Некто в дом, ища ягненка на закланье, и пахнет гнилью и дождем его свистящее дыханье; «Колгейтом» чищены клыки, на лбу тату из трех шестерок; он приближается, как морок несочинившейся строки; и нет спасения уже, как рыбе, брошенной на сушу; и кошки — те, что на душе скребли, — вконец порвали душу.

Внизу, там, где стихи заканчивались, вместо последней точки стоял размашистый росчерк во всю ширину листа. И прямо под ним, нечисто‑красным по грязно‑белому, наискось от левого нижнего угла и вверх щерилась кровавой киноварью подпись: «Куратор».

Ровно в полдень будильник вышиб меня из сна пронзительным, надрывно‑истеричным звонком. Я от души саданул кулаком по кнопке и сполз с кровати на пол. Голова раскалывалась так, что впору было мечтать о гильотине, глотка отзывалась немилосердной засухой, а тело — ознобом и ломотой во всех суставах и сочленениях. С грехом пополам я доковылял до кухни. Холодильник, скорбно заурчав пустым простуженным нутром, с неохотой расстался с початой чекушкой, своим единственным достоянием. В три глотка я ее опростал, занюхал несвежим кухонным полотенцем и поплелся в ванную.

С полчаса, отмокая от вчерашнего под тепловатыми щадящими струями, я клял куратора придурка Лопуха вместе с его кретинскими выходками. Затем вылез и, оскальзываясь на щербатых плитках кафеля, прошлепал обратно на кухню. До концерта оставалось всего четыре жалких часа, за это время мне предстояло или привести себя в норму, или отказаться от выступления.

Кряхтя, я забрался на табурет, распахнул дверцу кухонного шкафа и вслепую нащупал на верхней полке пакетик со спасением. Смахнул его в подставленную ладонь, слез и, превозмогая дрожь в руках, замастырил косяк. В пять жадных затяжек его скурил и потом долго сидел на полу, закрыв глаза, поджав по‑татарски ноги и привалившись спиной к обшарпанной, с облупившейся ядовито‑салатной краской стене.

— Полный аншлаг, — закатив глаза, приветствовал меня конферансье. — Полный, Олег Ильич, не помню, когда такое было.

Через расщелину между бархатными створками раздвижного занавеса я заглянул в зал. Застывший в ожидании третьего звонка, он действительно был полон. Редкие припозднившиеся, подгоняемые сердитым шепотом билетеров, поспешно пробирались по рядам.

— Ну, с Богом, Олег Ильич. — Конферансье поправил бордовый галстук‑бабочку и с последней трелью звонка пошел на сцену. — Сейчас перед вами выступит, — донеслось до меня оттуда, — человек, которого недаром называют «Поэтической Лирой России». Человек, чьи стихи знают, любят и читают повсеместно люди всех возрастов. Человек, сочинивший слова для песен, которые слушают в Таганроге и Пскове, в Уренгое и Южно‑Сахалинске, на мысе Дежнева и на Кольском полуострове, в горах Алтая и в поволжских степях. И вот сегодня этот человек у нас здесь. Обладатель многочисленных литературных премий, лауреат международных поэтических фестивалей в Варшаве, Бостоне, Риме и других культурных центрах мира, заслуженный деятель искусств Российской Федерации Олег Вронский. Просим!

Свет рампы хлестанул меня по глазам. Зажмурившись, я пересек сцену, встал к микрофону и коротко кивнул в зал.

— «Двадцать восемь капель корвалола», — бросил я в темную его тишину. — С этой вещи я начинаю все свои выступления.

Перебои жизненного соло лечатся испытанным плацебо: 28 капель корвалола и дождем сочащееся небо… Памяти незримая петарда россыпью колючих многоточий выстрелит в районе миокарда и отпустит на исходе ночи…

Сочиненъе стихов… Зачем?!

И на кой совершенство слога?! —

недоказанных теорем

остается не так уж много.

Слишком хожена эта гать

и протоптаны эти стежки…

Унизительно — подбирать

со столов опустевших крошки.

Мне б исчезнуть в мельканье лиц,

в шевеленье житейской пены,

но невидимый миру шприц

мне стихи загоняет в вены…

Ночью все так выпукло и четко делится на дебет и на кредит; только сердце, шалая подлодка, глубиной непознанною бредит… Стая истин, спаянная в узел, ставшая докучливою ношей, острыми рапирами иллюзий тычется в предсердья и подвздошье…

Сочиненъе стихов… К чему?!

Что изменится в мире этом?! —

все из света уйдет во тьму,

чтобы вновь обернуться светом.

И за краткий житейский миг,

напоенный мечтой о чуде,

я не стану скопленьем книг,

что до дыр зачитают люди…

Ночью так враждуется с собою! И от изголовья до изножья время захудалою арбою тянется по мраку бездорожья. Нет стихов, шрапнельных многоточий; только холод стен да холод пола. Все, что я хочу от этой ночи, — 28 капель корвалола…

К концу первой части я поймал кураж. Стихи, мои стихи, то единственное, что создал нищий, непутевый горький алкаш и подсевший на анашу и герыч торчок Олег Вронский. Стихи, то единственное, что у меня есть, то, ради чего я живу, то, ради чего только и стоит жить… Я дарил стихи, награждал ими, священнодействовал. Я делился с миром тем, что в муках и корчах рожала моя изнасилованная жаждой творить, беременная рифмой душа.

Я увидел его, едва зажгли лампы. Увидел, и кураж ушел, удрал, вылетел из меня, как воздух из сдутого резинового клоуна. В первом ряду, развалившись в кресле и закинув ногу на ногу, на меня с фирменной придурковатой ухмылкой пялился поганым взглядом мой самозваный куратор, губастый наглец и хам Витька Лопухов, по кличке Лопух. Левой рукой он обнимал за плечи волшебной, ослепительной красоты брюнетку. Всмотревшись, я узнал ее. Влажными чувственными глазами из‑под длиннющих загнутых ресниц меня небрежно разглядывала госпожа Диана Клищук, секс‑символ России, певица и исполнительница главной роли в побившем рекорды кассовых сборов кинематографическом шедевре «Очи черные». Жуткий контраст между ее красотой и отталкивающей блекло‑худосочной рожей Лопухова всадил мне чугунной дурой под сердце, свингом заехал в живот и добавил в солнечное. Я едва сдержал рвотный спазм и опрометью метнулся со сцены вон.