Повелители сумерек - Василий Владимирский

Я увидел его, едва зажгли лампы. Увидел, и кураж ушел, удрал, вылетел из меня, как воздух из сдутого резинового клоуна. В первом ряду, развалившись в кресле и закинув ногу на ногу, на меня с фирменной придурковатой ухмылкой пялился поганым взглядом мой самозваный куратор, губастый наглец и хам Витька Лопухов, по кличке Лопух. Левой рукой он обнимал за плечи волшебной, ослепительной красоты брюнетку. Всмотревшись, я узнал ее. Влажными чувственными глазами из‑под длиннющих загнутых ресниц меня небрежно разглядывала госпожа Диана Клищук, секс‑символ России, певица и исполнительница главной роли в побившем рекорды кассовых сборов кинематографическом шедевре «Очи черные». Жуткий контраст между ее красотой и отталкивающей блекло‑худосочной рожей Лопухова всадил мне чугунной дурой под сердце, свингом заехал в живот и добавил в солнечное. Я едва сдержал рвотный спазм и опрометью метнулся со сцены вон.

Не знаю, как удалось продержаться вторую часть. Я запинался, путался в словах, мямлил. Зал поначалу терпел, но потом зашелся недовольным гулом, к которому вскорости добавился галерочный свист. Когда я покидал сцену, свистели и улюлюкали уже отовсюду.

Витька Лопухов ждал меня на выходе, вальяжно привалившись спиной к колонне и с ленцой поковыривая во рту зубочисткой. Я споткнулся на ровном месте, с трудом удержал равновесие. Лопух отделился от колонны и вразвалку двинулся ко мне, протягивая на ходу руку.

— Ты какого черта меня преследуешь?! — заорал на него я. — Мы с тобой никакие не друзья, понял?! Чтоб я не видел тебя больше, урод!

— Ну‑ну, полегче, Олежек. — Лопух убрал руку, и придурковатая ухмылка появилась вновь. — Ходить на представления никому не запрещено, не так ли? И потом, с чего ты взял, что преследую?

— А что, нет?

— Нет, конечно. Я тебя всего лишь курирую. Вот привел посмотреть на тебя смазливую провинциалочку.

— Это Диану Клищук ты называешь провинциалкой?

— Конечно. Откуда она там, из Рязани, что ли? Или из Конотопа? — Ухмылка внезапно слетела у Витьки с лица. — Хочешь ее?

— Что‑о‑о?!

— Ты не понял? Я спросил, хочешь ли ты эту телку. Она выделывает неплохие фортеля в койке.

— Идиот. — Я обогнул Лопуха и отчаянно замахал рукой подъехавшему к входу такси.

Звонок в дверь раздался через полчаса после того, как я, разбитый и вымотанный, добрался до своей захламленной, пятый год мечтающей о ремонте квартиры.

Я глянул в глазок, затем лихорадочно распахнул дверь. На пороге стояла Диана Клищук.

— В‑вы ко мне? — запинаясь, промямлил я.

— К вам.

— B‑входите, пожалуйста. — Я немного очухался. — Сейчас соображу чаю. Извините, здесь неубрано, и потом… Не уверен, что у меня есть хоть какой‑либо десерт. Но если вы подождете, я мигом сбегаю в булочную. Она тут недалеко, за углом.

— Не надо в булочную. — Диана сбросила мне на руки куртку. — Повесьте, пожалуйста, куда‑нибудь. У вас есть контрацептивы?

— Что?..

— Я спросила, есть ли у вас презервативы. Не захватила с собой, а без них я не лягу.

Через час она ушла, на прощание холодно чмокнув меня в щеку. То, что между нами произошло, было ужасно, отвратительно и постыдно. Диана Клищук, «Очи черные», секс‑символ России, нежданным и непрошеным подарком свалившаяся в мою постель. Она отработала роль, понял я. Роль второго плана — бесчувственной и бесстыдной дешевой шлюхи. И отработала эту роль бездарно.

Неправда, что стихи пишутся, лишь когда к поэту приходит вдохновение. Когда приходит отвращение, они пишутся тоже. Только другие.

Ни с людьми не сдружившись, ни с блогами, неприглядный в своем постоянстве, ты — в холодном своем монологове, в неуютном своем воздыханстве. Как кому, а калекам калеково — ненавидеть свою оболочку… Ты хотел бы ужаться в молекулу, в никому не заметную точку. С зазеркальной сроднившийся дымкою, ты никем и ничем не согрелся, чтоб остаться навек невидимкою из фантазий маэстро Уэллса…

К полуночи я дошел до ручки. Опустошенный и выхолощенный, раздавленный навалившейся мутной пустотой, прибитый высосавшим жизненные соки разочарованием, я доплелся до телефона. К счастью, у меня было лекарство. Моя безотказная палочка‑выручалочка, мой персональный ангел‑хранитель. Тот, который с детства. Который навсегда. Верный и надежный. Мой единственный настоящий друг.

— Мне плохо, — сказал я в трубку. — Мне очень, очень скверно, Марат. Приезжай.

Телефон трезвонил не переставая, упорно вгоняя мне в черепную коробку длинные, истошные назойливые гудки. Похмельный сон не хотел отпускать, он цеплялся за меня мохнатыми когтистыми лапами, обволакивал вязким винным туманом. Я скорчился, забился в подушку и натянул на голову одеяло, но настырные звонки подобрались, прицелились, насквозь прострелили ткань и войлок и бесцеремонно выдернули меня из сна. Вяло бранясь про себя, я потащился к телефону.

— Ну, как она? — не утруждая себя приветствиями, осведомился глумливый голос.

— Какая «она»?! — завелся я. — Кто говорит?

— Не узнал? — Голос в трубке хихикнул. — А это между тем твой куратор.

— Ты… ты… знаешь что… — Я осекся. Злость душила меня, не давая выхода словам, забивая их на взлете обратно в глотку.

— Пока не знаю, — ернически признался собеседник. — Но ты ведь расскажешь мне, не правда ли? Итак, понравилась ли тебе брюнеточка?

— Да пошел ты.

— Уже иду, — отозвался голос в трубке. Глумливые нотки из него вдруг исчезли. — Жди гостя, через десять минут буду. Нам надо поговорить.

— Я не желаю с тобой разговаривать! — заорал я. — Ты понял? Ты…

Трубка ответила короткими гудками.

Ровно через десять минут я открыл Лопухову дверь. Молча отстранился, пропуская внутрь. Злость и неприязнь душили меня, я собирался высказать все, что о нем думаю, и выставить его за порог.

— Ну и бардак, — брезгливо сказал визитер, оглядевшись. — Даже хуже, чем я предполагал. Да и хозяин выглядит под стать обиталищу. Что, друг мой Олежка, была бурная ночь? На вот, поправься.

Витька извлек из‑за пазухи черного, до пят, плаща поллитровку и протянул мне. Я сглотнул слюну. Выпить мне было нужно, необходимо. Проклятие, я не хотел брать водку из его рук! Я…

— Пойдем на кухню, — сказал я угрюмо. — Стаканы сейчас соображу. Зажрать только нечем.

— Я не собираюсь зажирать, — с прежней брезгливостью сообщил Лопух. — И пить не стану. Но ты давай, не стесняйся. Опохмелись, а потом мы поговорим. У меня к тебе предложение.

Я сидел на незастеленной кровати, исподлобья глядел на развалившегося в продавленном велюровом кресле Лопуха и мучительно размышлял, издевается он надо мной или говорит всерьез. То, что он назвал предложением, было нелепо. Это было несуразно и дико, ничего более идиотского я в жизни не слыхал.

— Ты шутишь? — робко спросил я наконец.

— Нисколько. Я делаю тебе предложение. Коммерческое, если угодно. Я забираю то, что у тебя есть, и плачу за это. Сделка пожизненная, если я откажусь от своих обязательств, соглашение немедленно потеряет силу и товар к тебе вернется.

— А если от обязательств откажусь я? — спросил я туповато.

— Тебе этого сделать не удастся. Сделка односторонняя, продавец расстается с товаром навсегда, отказаться может лишь покупатель. Только такого еще не случалось. И, думаю, не случится.

— Витя, у тебя в роду психи были?

Он заливисто рассмеялся. Мясистые губы ходуном заходили на узком, обтянутом бледной кожей костистом лице.

— Психи, — выговорил он, отреготав. — У меня. Психи. Смешно. В общем, так, Вронский. Не будем толочь воду в ступе. Я составляю купчую, ты подписываешь. Через десять дней, в ночь полнолуния, как велит древний обычай. Ты добровольно отдаешь мне то, что досталось тебе по недоразумению, я в ответ обеспечиваю тебя до конца жизни. Деньги неограниченно. Тряпки, тачки, цацки — какие пожелаешь. Бабы — любые. Хочешь, можешь укладывать их в койку штабелями, хочешь — в розницу. А хочешь — к тебе вернется эта, как ее, Инга. Ты ведь, по сути, однолюб, Вронский?

— Откуда ты знаешь про Ингу?

— А я все о тебе знаю, Олежка. Все. — Лопух одарил меня своей обычной придурковатой ухмылкой. — Кураторам пристало знать о подопечных все.

— С каких дел ты вообще называешь себя моим куратором?

— Я не называю. — Ухмылка исчезла. — Я и есть твой куратор. Тот, который полагается каждому из вас.

— Каких еще «вас»?

— Вас. Ошибок природы. Тех, которые переступили черту, забравшись слишком далеко.

Я поднялся и двинулся на кухню. Налил до краев в стакан, залпом его опорожнил и потащился обратно в спальню. Лопух сидел в прежней позе на прежнем месте.

— Вот что, куратор, — сказал я, постаравшись вложить в последнее слово по максимуму сарказма. — Я думаю, что ты псих. Но это не важно. Талант — мой, тебе понятно? Мой. Ни в шутку, ни всерьез я не собираюсь им торговать. Никаких купчих подписывать не стану. Понял? Теперь можешь убираться вместе со своими деньгами, бабами и тачками. Которые, ко всему прочему, наверняка липа.