Цирк Умберто - Эдуард Басс

Директорша, которую привыкли видеть в полумужском костюме, появилась на лесенке своего фургона в весьма элегантном платье со строгим черным лифом, единственным украшением которого служил белый воротничок. Ей давно уже перевалило за пятьдесят, время густо посеребрило ее волосы, но глаза у нее были живые, как у рыси. За ней выпорхнула Елена в летнем платьице, с летним зонтиком в руках — прекрасное видение, столь неожиданное в этом грубоватом, цыганском окружении.

— Добрый день, Вашку, — поздоровалась Агнесса с поклонившимся ей молодым человеком, — как твоя рука, еще болит?

— Нет, мадам, благодарю вас, рука прошла. Еленка — превосходная сестра милосердия.

— Я специально учила ее накладывать повязки, в цирке это может понадобиться в любую минуту. Главное, предотвратить заражение крови. Когти зверей — настоящий рассадник заразы.

— К счастью, я был одет, и ударила она только один раз. Я оборачиваюсь, а она не смотрит на меня, мурлычет, прощения просит.

— Ты побил ее? — спросила Елена.

— Зачем? Камбоджа поступила так, потому что иначе не могла. Может быть, даже из любви ко мне. Она действительно любит меня.

— И правильно сделал, — кивнула директорша. — Раз уж мы решились жить среди хищников — как можно сердиться на них за их природные качества?! Ну, пойдемте в городок. Там живет человек, с которым тебе, Вашку, следует познакомиться. И Елене тоже. Я уверена, что вы оба будете благодарить меня за этот визит.

Вашек, разумеется, спросил, кто этот человек, но директорша только улыбнулась — ей хотелось сделать им сюрприз. Они отправились. Агнесса спросила о чем-то встретившуюся им женщину, и та охотно указала на ближайший переулок:

— Последний дом справа, сударыня, вон тот, в плюще.

Они свернули к домику и вошли в небольшой сад, где цвели розы и георгины. Дверь оказалась запертой; директорша позвонила. Послышались легкие шаги. Зеленая дверь отворилась. Перед ними стоял низенький, сгорбленный старичок с благородным лицом, белоснежными усами и орлиным носом. Его брови от удивления образовали две крутые арки.

— Извините за беспокойство, — сказала Агнесса, немного взволнованная. — Я госпожа Бервиц, жена директора цирка Умберто. Мы случайно остановились здесь на ночлег и мне было жаль проехать Гоннеф, не навестив вас.

— О, мадам, это огромная радость для меня. Входите, прошу вас. Если позволите, я пройду вперед, открою дверь. Сюда, пожалуйста…

Они вошли в небольшую гостиную, широкое окно которой выходило на рейнскую долину и было в тот момент озарено солнцем. В углу, у окна, поблескивал черный рояль, стены были заставлены шкафами со множеством книг. Наверху красовались фигурки лошадей и наездников, преимущественно — бронзовые копии античных изваяний и скульптур эпохи Возрождения. Над роялем в узких рамах висели старинные английские и французские гравюры и литографии, изображавшие скаковых лошадей.

— Я, право, необычайно рад вашему любезному визиту, мадам, — начал старик, когда Агнесса опустилась в качалку, а Елена с Вашеком уселись в кресла. — Я живу здесь, вдали от окружающего мира, всеми забытый, и вдруг вы удостаиваете меня своим вниманием. Даже пустынник, которым не овладела еще ненависть к жизни, обрадовался бы, если бы его так мило потревожили. Это ваши дети, мадам?

— Только девочка, господин директор, Еленка. Она, как и господин Вашку, с малых лет занимается верховой ездой. Господин Вашку не из нашей семьи, но он наш воспитанник. Это лучший наездник цирка Умберто, господин директор, кроме того, он еще и дрессировщик. Я сказала ему, что он будет меня благодарить за знакомство с вами.

— О, мадам, — седовласый хозяин поклонился, — вы льстите старому человеку, пережившему свою славу. Эти представители юного поколения, вероятно и не слышали обо мне. Да и я уже привык жить с именем, превратившимся в пустой звук.

— У нас в семье, господин директор, ваше имя упоминается очень часто. Позвольте мне, однако, сказать им, у кого они в гостях. Я хотела сделать им сюрприз: Еленка, Вашку, вы находитесь в доме господина Эдуарда Вольшлегера.

Родители действительно часто называли это имя, но Елена никак не могла вспомнить, в какой связи. Она приподнялась, сделала изящный реверанс и взглянула на господина Вольшлегера с учтивой улыбкой. Зато Вашек чуть было не раскрыл рот от удивления. Вольшлегер, Вольшлегер… Да ведь это же тот самый человек, о котором по сей день толкуют на конюшнях и в фургонах, у него прошел выучку Ганс! Вольшлегер, знаменитый цирковой антрепренер! Говорят, он владел красивейшими в мире лошадьми и показывал с ними настоящие чудеса.

— Вы называете мертвое имя, мадам, — старик усмехнулся с нескрываемой горечью. — Что можете вы, сударь, знать о человеке, который вышел из моды еще до того, как вы родились?

— И все-таки я кое-что знаю, господин директор, — возразил Вашек, крепко сжав ручку кресла. — Вы… Вы… «Араб и его конь!»

Господин Вольшлегер часто заморгал глазами.

— Удивительное дело, мадам, как плохо мы защищены от славы! Я просто растроган! «Араб и его конь!» Моя лучшая пантомима, выдержавшая столько реприз, в том числе и в достопочтенном цирке Умберто! Я любил играть умирающего араба. Не потому, что эта роль так уж значительна. Мне доводилось исполнять роли более выигрышные — я играл, к примеру, Юлия Цезаря, умирающего на скачущей лошади с кинжалом Брута в груди. Роль араба не была столь заманчива, но мой серый Ипполит — как любил он эту одноактную драму! Как он прядал ушами, чувствуя, что я теряю силы; как склонялся ко мне и тревожно ржал, взывая о помощи; как осторожно поднимал меня в зубах. Мадам, Ипполит эту сцену не исполнял — он переживал ее со всей скорбью своего преданного лошадиного сердца! Для него я каждый день умирал, и он каждый день рисковал ради меня жизнью.

— Он жив еще?

— Увы, мадам, вот уже девять лет, как он отправился к своим англо-арабским праотцам. Он был здесь, со мной, за его преданность я оставил Ипполита доживать свои дни на покое. Неподалеку отсюда я купил лужок у леса, там и похоронили его между тремя дубами. Это был мой самый верный друг. С тех пор как он умер, я живу одиноко; правда, недавно я вновь обрел друзей, которым изменил в дни сумасбродной молодости, — Вергилия, Горация и Марциала. Говорят, человек всегда возвращается к первой любви. Особенно, если он пренебрег ею по собственному неразумию. В отношении людей это миф, но есть два божества, которые заслуживают самой высокой любви и не отвергнут утраченного возлюбленного даже седым: книги и родина.

— Вы из этих мест, из Рейнской долины?

— Да. А вы, должно быть, нездешняя?

— Нет. Я бельгийка. И даже не du métier[135]. Мой отец был высокопоставленным чиновником, а выросла я в доме графа д’Асансон-Летардэ, в Брюсселе. Вы, вероятно, знавали его?

— Высокий, стройный, борода надвое — как же! Прекрасный человек! Господин камергер был редкостный аристократ. Он обладал высочайшим из всех человеческих достоинств — полной гармонией сердца и разума. Я не раз охотился вместе с ним, и ужин в его летней резиденции был подлинным наслаждением. А что его дочь, вышла замуж?

— Нет, так и не вышла. Ее странным капризом было сосватать всех своих приятельниц, в том числе и меня, по склонности сердца; но сама она осталась старой девой, мы с ней переписываемся. По ее словам, она переживает десять супружеств с их радостями и ни одного — с неизбежными разочарованиями.

— Достойная дочь отца-философа. А ваша девочка, вы говорите, занимается конными жанрами?

— Да! Я и то сделалась артисткой, что уж говорить о ней. Она и родилась в фургоне.

— А молодой человек… господин Вашку… значит, дрессировщик?

— Да. И тоже с семи лет в седле. Они вместе с Еленой начинали на пони, а в десять он уже перешел на лошадей. Господин Вашку — мастер на все руки: он и дрессировщик и превосходный акробат. Посмотрели бы вы, как он прыгает. Один батуд чего стоит! Он у нас даже со слонами умеет обходиться.

— Превосходно, молодой человек. Цирк — прекрасная штука, но он требует от человека универсального умения. Кощунствовать — грех, но цирк всегда напоминал мне святую церковь: он осеняет благодатью любящих его и требует от них верности даже за гробовой доской.

Старик сидел напротив Агнессы, изящно закинув ногу на ногу, и продолжал беседу, обращаясь попеременно то к Елене, то к Вашеку.

— Умейте всё и всё любите. Но помните: нет на свете более благородного существа, нежели лошадь. Жена, муж, возлюбленная — поверьте опытному человеку — никто не может сравниться преданностью и умом с верной лошадью. А красота чистокровных животных! А их чудесные таланты! Нет трюка, которого не освоил бы умный конь, не проявив при этом своего честолюбия. Это толкает людей цирка на ошибки. Они нередко демонстрируют свое безрассудство и силу. Но запомните: одно лишь возвышает обычный трюк до уровня искусства — поэзия. Может, вы уже не поймете меня. Я человек старой эпохи, которая превыше всего ставила красоту. Вы же — дети нового века, а нынче гонятся за успехом. Успех! Боже ты мой, успех у глупой толпы — как мало для этого нужно! Немного рутины, немного шаблона, уловить, что нравится, и пользоваться этим без разбора. Мне известно положение дел на манежах, и должен сказать — цирк приходит в упадок. Для нас, людей старого закала, важна идея. И тот, кто дорожил своим достоинством, тот искал прежде всего свою собственную идею, равно как и способ красиво выразить ее. Ибо идея тоже еще не все, мои дорогие, и обязанность художника, понимающего, что такое возвышенное, воплотить идею в достойной ее форме.