Цирк Умберто - Эдуард Басс

Гости слушали его молча. Агнесса видела в хозяине того знаменитого творца цирковых чудес, которым так восхищались в Брюсселе в годы ее детства и о котором помнили до сих пор. За что бы он ни брался, — все приобретало особый отпечаток. Прекрасные лошади, прекрасные наездницы; а какой гармонией блистало каждое выступление! Костюм в его цирке никогда не был тряпкой, в которую облачалось грубое тело очередного рейтара. Надевая тот или иной костюм, исполнитель всякий раз преображался. У Вольшлегера играли даже лошади; умные животные словно догадывались, что они доставляют людям величайшее наслаждение своей красотой. Казалось, все исторгало огонь — настолько одухотворенным было каждое его начинание. Он обладал даром привносить во все то особое напряжение, которое свойственно подлинному искусству. Это напряжение излучали огненный глаз жеребца и каждый мускул, оно сквозило в каждом движении вольтижера, возникало между наездником и лошадью, между наездником и публикой, любой номер отличался победоносной напористостью, энергией! Неукротимое, темпераментное искусство господина Вольшлегера завершало развитие старофранцузской школы верховой езды, он довел ее до совершенства, обогатив тонким вкусом и грацией. Но его подлинно художническая натура оказалась недостаточно твердой, чтобы побеждать и в коммерческой сфере. Грубые, неразборчивые в средствах соперники сманивали показным блеском непритязательную толпу, сводя на нет его скромный, кропотливый труд. Эдуард Вольшлегер боролся много лет, но, убедившись, что живет в эпоху, утратившую вкус и понимание красоты, осознав, что удержаться он сможет лишь ценой уступок низменным вкусам зрителей, отказался от подобного успеха, распустил труппу и, располагая кое-какими средствами, поселился в своем родном краю в качестве частного лица, целиком отдавшись изучению античной культуры.

Елена понимала не все, о чем с такой убежденностью говорил хозяин дома. Но она любовалась его еще довольно свежим лицом, горящими глазами, холеными усами и белоснежной жокейской манишкой. Вольшлегер напоминал ей одного из тех благородных маркизов, о меценатстве которых ходили легенды. «Не раздумывая, вышла бы за такого старика», — мелькнула у нее сумасбродная мысль. Вашек тоже не стал бы утверждать, что все понял правильно, но обостренными чувствами он ощущал — перед ним подлинный мастер царственного искусства верховой езды и дрессировки. И он благоговейно ловил каждое слово говорившего.

— Филлису раз пришла в голову остроумная мысль: повесить лошадям спереди таблички: одной — табличку со знаком сложения, другой — со знаком равенства, и перестраивать их на ходу так, чтобы каждый раз получалась сумма. Например: один плюс два равняется трем или два плюс три равняется пяти. Дело оказалось не из простых, но Филлис довел его до конца и добился успеха. Однако мне этот номер не нравился. Идее Филлиса нельзя было отказать в оригинальности, но ей явно недоставало поэзии. Я никогда не любил математику. И низводить прекрасные создания до роли живых цифр мне просто-напросто претило.

— А какой из своих номеров вы считаете самым красивым, маэстро? — спросила Агнесса.

— Самым красивым… гм… Когда-то я обучил «высшей школе» четырех молоденьких девушек. Я, знаете, не ограничивался выращиванием лошадей, я пестовал и чистокровных женщин. Это куда сложнее, но трудности-то меня и привлекали. И вот однажды мне повезло: у меня собрались четыре самых очаровательных существа, какие только видел свет. У них были роскошные волосы цвета воронова крыла, большие черные глаза и ярко-красные губы; а стройны они были, как принцессы. И в каждой из них била ключом и рвалась наружу пылкая молодость. Я почел своим долгом создать из столь редкостного материала нечто из ряда вон выходящее. Прежде всего я попробовал их в кадрили, одев в легкие, газовые платья, но из этого ничего не получилось. И тут меня осенило. Я сшил им четыре бордовых костюма: длинная юбка богатыми складками ниспадала на бок лошади, из узких лифов белыми лилиями сверкали плечи. Посадил я девушек на черных как смоль английских жеребцов. Уже один вид их производил неотразимое впечатление: юбки покрывали лошадей, словно рубиновые чепраки, драпируя вороного коня и белоснежную женщину как некое двуединое сказочное существо. Затем я разучил с ними медленное испанское болеро. Девушки щелкали кастаньетами, а на стройных ногах коней глухо позвякивали бубенчики. Обычная кадриль — но сколько патетики и страсти было в этой четверке вздыбленных коней и властно укрощающих их наездницах, в улыбках, взорах девушек, в каждом движении, в каждом звуке! То была уже не верховая езда, а подлинная поэма.

— И долго эти дамы выступали? — спросила Елена.

— О нет, совсем недолго. Если мне память не изменяет — меньше года. Зрелище было слишком чарующим. Не прошло и года, как все четверо вышли замуж. Не за своих, конечно: две — за дворян, одна — за банкира, а четвертая — за какого-то дипломата. Обычный горестный финал, когда произведение искусства создается из человеческого материала. Эти сумасшедшие мужчины влюбились в ночную бурю и каждый оторвал себе по кусочку тучи. А потом еще удивляются, отчего это в цирке перевелись чудеса… Словом, они… загубили мой номер. С той поры я отказался обучать девушек. Неблагодарная работа! Нужно обладать стойким сердцем циркового артиста, чтобы не поддаться соблазнам любви и до конца исполнить свой долг.

— Значит, маэстро, вы не признаете верховного права любви? — вкрадчиво спросила Агнесса.

— Не признаю, мадам, если это право наносит хоть малейший ущерб нашему делу. Совершенство достигается лишь путем наиполнейшего самоотречения. Мы, жрецы древнего циркового искусства, должны найти в себе силы отказаться от всего, что уводит нас в сторону. Мы отреклись от домашнего очага, мирских дел, от спокойной, удобной жизни в безопасности, от уверенности в завтрашнем дне, от условностей и бог знает от чего еще. Мы поставили себя вне общества. Этим должно гордиться, это величайшее благо, но это же и проклятие. Мы отдали себя под власть иных законов, нежели те, что повелевают людьми, и потеряли право на тихое счастье. Каждый из нас так или иначе играет со смертью и ежедневно репетирует, чтобы выяснить, как далеко он может зайти в этой игре. Мадам, это нельзя назвать нормальной жизнью. Даже рыцари средневековья, даже солдаты во время войны не ставят жизнь на карту день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Это делают лишь люди особого ордена, имя которому — цирк. И тот, кто посвятил себя этому ордену, не имеет права влюбляться. Не имеет права разрывать узы нашего братства. Мы не принадлежим самим себе, каждый из нас тесно связан с другим и может либо укрепить, либо ослабить целое. Любовь в нашем братстве лишь тогда оправдана, когда она не ослабляет, а укрепляет его. Таков закон изгоев. Нынче его не соблюдают, и оттого паше искусство приходит в упадок. Люди, которые были способны пожертвовать ради него всем на свете, один за другим сходят в могилу, зато все больше становится тех, кто стремится жить по общечеловеческим нормам. Каждый такой человек открывает доступ в свое сердце самому коварному для нас врагу — страху.

Вашек побледнел: разговор принял неожиданный оборот. Не знай он, что встреча эта случайна, он и ее счел бы коварной интригой. Но перед ним сидел ветеран манежа, каждому слову которого он верил с первой же минуты, и этот человек, сам того не сознавая, вонзал нож в сердце Вашека. Юношу охватил страх, ему было не по себе, в глазах у него помутилось, голос, произносящий приговор, казалось, доносился откуда-то издалека. При мысли о том, что директорша не преминет ухватиться за эти слова, у Вашека останавливалось сердце. Но, к своему удивлению и радости, он услышал, как она, поднимаясь, отвечает чуть дрожащим голосом:

— Извините, господин директор, что я прерываю вас. Но дело уже идет к вечеру… Не хотели бы вы осмотреть наши конюшни? Вам это, наверное, будет интересно. А потом, если вы ничего не имеете против, отужинаем у нас — еще разок перекусите в маренготте. Мой муж будет рад познакомиться с вами.

— Мадам, более приятного приглашения я получить не мог. Для нас, старых идеалистов, клич «Коня! Коня! Королевство за коня!» — звучит совершенно по-особому.

На стоянке Петер Бервиц приветствовал конкурента своих предков со всей величественностью эмира белых коней. Господин Вольшлегер тотчас предложил ему перейти на ты. Агнесса и Елена, извинившись, удалились на кухню, а Вашек поспешил к клеткам, чтобы приготовить корм для своих питомцев. Петер с гостем направились к конюшие. Как только Бервиц откинул полог палатки, изнутри донеслось удивленное:

— Боже! Господин Вольшлегер! Возможно ли это? Маэстро… Маэстро!

Конюх Ганс, белый как лунь, бросился навстречу гостю с простертыми руками и сияющим лицом. Господин Вольшлегер остановился, внимательно посмотрел на старика, силясь что-то вспомнить, и вдруг произнес: