Цирк Умберто - Эдуард Басс

— Сидел бы у своего разбитого корыта: ему сочувствие оказали, приютили, и он на тебе — раскомандовался!

— Весь век за козами да обезьянами ходит, а тут ему лошадей подавай! С тебя и Синей Бороды хватит — подкрась его, и скатертью дорога!

— Попридержи язык, лошадиная твоя душа, дубина стоеросовая, не то возьму хлыст…

— Что за шум? — раздался в дверях голос Кергольца; он вошел как раз в тот момент, когда старики, под смех конюхов, совсем уж было изготовились к кулачному бою.

— Осмелюсь доложить, Малина тут про меня выражается, — обиженно заявил Ганс.

— А как тут не выражаться, — не унимался Венделин, — где это видано, чтобы этакий молокосос да верховодил!

— Чего вы не поделили?

— А спроси его! — пустился в объяснение Малина. — Я и сказал-то всего-навсего: выскобли, мол, лучшего рысака, повезу невесту в церковь. А этот золотарь посмел мне, Венделину Малине, сказать в лицо, что невесту повезет он! Видали такого! Я мать вез, повезу и дочь, хоть ты лопни!

— Какой из Малины кучер, — снова раскипятился Ганс, — на козлы сядет — глядеть не на что. Сраму не оберешься, — и это в такой-то день!

— Как-так, глядеть не на что! — возопил Малина. — Да я, каналья ты этакая, видел, как самого папу возят! Тебя еще на свете не было, а я уже пил на брудершафт с кучером турецкого султана! Да у меня столько ее, этой представительности, что люди подумают: верно, императрицу Альжбету с архиепископом на прогулку везут. Посмел бы ты эдак меня при покойном Умберто!

— Постойте, братцы! — решительно прикрикнул на них Керголец. — Что-то вы больно распетушились. Решим так: невесту повезет Малина…

— Про что я и толкую, я у них вроде как за своего.

— …а жениха — Ганс. Он его обучал, ему его и под венец везти.

— Это другое дело, — кивнул Ганс, — я и позабыл, венчаются-то парой.

Повсюду, начиная с директорского фургона и кончая конюшней, шли оживленные приготовления к свадьбе, один только жених ходил задумчивый и понурый.

— Что с тобой, Вашек, — спросил его отец, когда они как-то остались одни возле вагончика, — сам дал согласие, а теперь ходишь мрачный, будто не жениться, а помирать собрался?

— Не знаю, отец… Так что-то… Согласие-то я дал, все довольны, говорят — правильно сделал, Бервицы радуются, Розалия сама освободила меня от слова, Елена со мной приветлива — все как будто в порядке, а у меня точно камень на сердце. Верно ли я поступил? Иногда мне кажется, что вот и ты… и остальные… все мы, мужчины… ну, словом, что шаг мой правилен с мужской точки зрения; а вот будь жива мать… Она, пожалуй, не одобрила бы, она, я думаю, по-другому смотрела на вещи.

Караса-старшего словно током ударило. Маринка! Боже, сколько воды утекло с той поры! В первые годы после смерти она не выходила у него из головы; на все, особенно если дело касалось Вашека, он старался смотреть ее глазами: как поступила бы в данном случае она, что бы она сказала. Но впоследствии, когда он расстался с мыслью уйти из цирка, когда он сжился с цирком, воспоминания о ней стали стираться: живой человек не в силах жить с мертвецом! Антонин постепенно забывал ее, забывал, пока не забыл совсем. На его пути встречались другие женщины, доводилось и повеселиться, то там, то здесь попользоваться радостями жизни, жил он вольно, как птица, без угрызений совести. И вот теперь, спустя столько лет, сын вновь напоминает ему о Маринке. Вашека мучит совесть, как некогда она мучила его самого. А все потому, что хороший он парень, смелый, решительный, умный и чуткий. И сердце у него ну в точности как у матери; эх, бедняга, и поболит же оно еще у тебя… Что сказать ему, что? Чем ободрить, утешить?! Карас-старший мучительно подыскивает спасительные слова, но в голову как назло ничего не приходит — ни одного довода, ни одного примера, и только откуда-то издалека до слуха долетает знакомая песенка, его любимая песенка: «Все молодушки из лесу, а моей-то нету…» В этом-то вся и штука… И голос деда Крчмаржика нашептывает: «Что имеем — не храним, потерявши — плачем…»

Впрочем, какой-то здоровый инстинкт побуждает его отогнать эти мысли, заговорить о другом. И вот уже найдено нужное слово, спокойное и будничное, утоляющее боль души.

— Пожалуй, Вашек, поживем в фургоне, как приедем в Гамбург.

— Да, я уже думал об этом. К Лангерманам нельзя, к другим не хочется. Госпожа Бервиц рассчитывает, что мы с Еленкой будем жить с ними. Как же ты-то? В «восьмерке» останешься?

— Могу и останься, много ли мне надо? А может, что подыщем с Бурешом. Только стоит ли мне застревать в цирке?

— То есть как это? Что ты задумал?

— Видишь ли, какая история — Бервицам-то, поди, будет не с руки, что родич у них простой тентовик. Ты — другое дело, ты им нужен, это ни для кого не секрет. А я, чего доброго, только помехой буду. Директор и служитель — больно уж разница велика.

— Пока здесь госпожа Бервиц, тебе нечего опасаться. Она женщина умная и наставит Бервица на путь истинный. А старику чуть пыли в глаза пустить — и дело с концом. Для него важна внешность. А там — служитель ты или кто, — это ему безразлично. Сам небось из таких. Вот насчет внешности надо ему потрафить. Я сошью себе к свадьбе фрак у лучшего портного, а ты закажи черный сюртук и купи цилиндр.

— Цилиндр? Да ты в своем уме?

— А что?! Это ему понравится больше, чем если бы ты через шапито сиганул.

— Я да в цилиндре? Я в цилиндре? Вашек, сынок, не чуди! Да я буду чувствовать себя как у позорного столба! Ходить с этакой трубой на голове! Антонин Карас, каменщик, тентовик — и на тебе, на башке с трубой балансирует! Пойми ты, человечина, — эта штука будет сваливаться, за все задевать, в фургон не пролезешь, то ветром сдует, то изомнешь в руках, незнамо как держать, а то еще сядешь на нее чего доброго. Нет уж, уволь, беды не оберешься с этим цилиндром, засмеют.

— Брось, отец! — оборвал его Вашек. — Сказано: сюртук и цилиндр — и точка, о чем тут говорить!

И Вашек ушел, оставив отца в полной растерянности.

— Ах ты холуй директорский, — облегчил душу Антонин Карас, — еще молоко на губах не обсохло, а уже отцу норовит указывать.

Обитатели «восьмерки» собирались к обеду; первым приковылял старый Венделин.

— А ты в чем будешь на свадьбе, на голову что наденешь? — обратился к старику Антонин.

— Известно что — цилиндр!

— Цилиндр? — изумился Карас.

— Ясное дело. Как же на козлах без цилиндра? Этот дуралей Ганс небось и не знает, что у меня еще с Бервицевой свадьбы цилиндр припрятан — блестящий, с белой лентой, с розеткой сбоку. Покойный Умберто любил шик. Когда ему приходилось туго, он говорил: «Венделин, запрягай». Ежели отправлялся к каким-нибудь важным господам — «Венделин, закладывай!» Как скажет «закладывай» — так уж будь любезен, надевай цилиндр и перчатки. А ежели скажет: «Вели первому кучеру подать экипаж», надеваешь белые чулки, штаны по колено и треуголку с кистями. Много этот Ганс знает! Да в прежние-то времена я бы самому себе руки не подал, ежели, к примеру, сегодня правлю каретой, а завтра драндулетом каким! А еще болтает, пентюх, будто во мне представительности нет. Старый Умберто, бывало, всегда говорил: «Только прошу тебя, Венделин, держись посолидней. Господин — тот может хоть на конюха смахивать, а кучер должен глядеть тузом». И это святая правда. С год ездил с нами один кучер из Кинжварта, от князей Меттернихов; вот был артист — залюбуешься! Бывало, сидит, точно каменный, бровью не поведет. А выйдет из цирка перед парадом — люди булавками тычут: живой он или так, чучело. Все хвастал, что в их роду уже десятое колено возит Меттернихов, и деды и прадеды кучерами служили, и у каждой матери в их семье первенец был от какого-нибудь Меттерниха. Лучшая кучерская кровь, какая только бывает.

— Как же он в цирк попал? — спросил Буреш; он только что подошел и с любопытством прислушивался к разговору.

— Да он и не собирался в цирк. Его к театру тянуло, но там дело не пошло. Дают одну роль, другую, а он стоит как статуя. Помню, показывал мне вырезку из газеты — там так и было написано: дескать, его в роли Гамлета можно поставить на могиле Гамлета заместо памятника. Он страх как гордился этим, но, сдается мне, за то его и турнули. Куда он потом девался, ума не приложу…

— Верно, домой вернулся, — высказал предположение Буреш, — женился и тоже стал нянчить меттерниховского отпрыска.

— Очень даже может быть, — кивал головой Малина, — Меттернихи славятся этим.

— О да, семейные традиции у наших благородных господ держатся прочно, — усмехнулся Буреш. — А с чего вы вдруг заговорили об этом кучере?

— Да все из-за этого олуха Ганса, — ответил Малина.

— Началось-то с цилиндра, — поправил его Карас. — Вашек велел мне обзавестись к свадьбе цилиндром. Что ты скажешь на это, Буреш?

— Ну… коли хочешь выглядеть поавантажнее, — посмеивался тот, — купи лучше соломенную шляпу с широкой лентой и вуалью или шотландскую шапочку с волынкой в придачу.