Танго старой гвардии - Артуро Перес-Реверте

И начинает рассказывать о некоторых. На прошлом чемпионате мира в Маниле, когда Соколов встречался с Коэном, сотрудник советского посольства сидел в первом ряду и беспрестанно щелкал фотоаппаратом со «вспышкой», ослепляя израильтянина. На олимпиаде в Варне русские посадили в зал парапсихолога, который силой внушения мешал соперникам сосредоточиться. Еще уверяют, что секунданты Соколова, защищавшего свой титул в матче с югославом Монфиловичем, передавали своему подопечному указания вместе с йогуртами, которые тот ел во время партий.

— Но самое замечательное было с Бобковым, который бежал из Советского Союза, попросив политического убежища, — на турнире в Рейкьявике агенты сумели пропитать его белье, сданное в прачечную при отеле, бактериями, вызывающими гонорею.

Макс понимает, что настал благоприятный момент.

— А бывает так, — спрашивает он словно между прочим, — что шпионы внедрены в команду соперника? Ну там, аналитики…

— Аналитики? — Ламбертуччи взглядывает на него с живым интересом. — О-о, Макс, я вижу, ты стал разбираться в таких тонкостях…

— Да почитал кое-что…

Да, случается иногда, подтверждают оба собеседника. Были громкие скандалы, вроде заявлений одного из секундантов норвежского гроссмейстера Аронсена, который встречался с Петросяном незадолго до того, как Соколов лишил его чемпионского титула. Секундант, англичанин по фамилии Бирн, признался, что передавал сведения организаторам тотализатора, причем ставки на каждую партию доходили до двух тысяч рублей. Вскоре выяснилось, что сведения эти прямиком шли в КГБ, а оттуда — в команду Петросяна.

— А здесь нечто подобное возможно?

— C учетом того, что стоит на кону, может быть все что угодно. Ведь турнир в Сорренто — преддверие чемпионата мира.

Вошедшая со шваброй и совком жена Ламбертуччи просит их убраться — ей надо проветрить и подмести. Прихватив стаканы, все трое выходят на воздух. Чуть поодаль на вишневом капоте «Роллс-Ройса» доктора Хугентоблера возносится серебристая крылатая фигурка.

— Хозяин еще не вернулся? — спрашивает Ламбертуччи, любуясь автомобилем.

— Нет пока что.

— Хорошо ты устроился… Скажи, капитан? Верно ведь? Живешь в свое удовольствие, сам себе хозяин, пока настоящий не вернулся.

Посмеиваясь, все трое проходят мимо волнореза и каменного мола, где уже собрались зеваки поглядеть, хорош ли улов у только что причаливших рыбаков.

— Чего тебя так занимают Келлер и Соколов? — спрашивает Ламбертуччи. — Раньше тебе дела не было до шахмат.

— Приз Кампанеллы разжигает любопытство.

Ламбертуччи подмигивает капитану:

— Не столько Кампанелла, сколько та дама, с которой ты ужинал у меня позавчера.

— На экономку по виду не похожа, — говорит Тедеско с усмешкой.

Макс глядит на него, а потом снова оборачивается к Ламбертуччи:

— Успел разболтать?

— Еще бы! С кем же мне еще поделиться? И потом, я никогда еще не видел тебя таким франтом. Да мне еще пришлось делать вид, что знать тебя не знаю. Затеваешь черт знает что…

— То-то у тебя ухо было вот такое.

— Я чуть не прыснул, когда ты явился при всем параде, в твои-то годы. Ты бы видел его, Тедеско, — вылитый Витторио де Сика в том кино, где он играет липового аристократишку.

Они по-прежнему стоят на молу, над баркасом. Рыбаки выгружают улов; легкий ветерок, повеяв меж весел и тралов, грудой сваленных на палубе, доносит запах чешуи, селитры, смолы.

— Судачите, как две кумушки… Как две старые сплетницы.

— Ладно-ладно, — говорит Ламбертуччи. — Зубы не заговаривай. Колись!

— Да это так… Давние дела. Моя старинная знакомая…

Оба шахматиста переглядываются с понимающим видом.

— Ага, и кроме того — еще и мать Келлера. И не вздумай отбрехиваться, в газетах было ее фото. Узнать труда не составило.

— К шахматам это не имеет ни малейшего касательства. И к сыну ее — тоже. Говорю тебе, давняя приятельница.

Эти слова вызывают двойную скептическую ухмылку.

— Давняя приятельница, — повторяет Ламбертуччи, — которая заставляет нас битых полчаса толковать о русских шахматистах и КГБ.

— С другой стороны, тема волнующая, — возражает Тедеско. — Что тут скажешь? Ничего не скажешь.

— Ну, хватит языки чесать. Кончайте, надоело.

Полный язвительности, Ламбертуччи делает вид, что уступает:

— Как вам будет угодно. Каждый имеет право на секреты. Не хочешь — не говори. Но даром тебе это не пройдет. Мы желаем получить билеты на матч в «Витторию». Они дорогущие, и потому мы туда не ходили. Но теперь, когда ты обрел влияние, положение изменилось.

— Ладно, попробую.

Ламбертуччи докуривает сигарету, едва не обжигая себе пальцы. Швыряет окурок в воду.

— Эх, годы-годы… Видно, что была когда-то хороша собой. Это бросается в глаза.

— Да, это я в свое время понял, — Макс не сводит глаз с окурка, плавающего в маслянистой воде у мола. — Что очень хороша.

Через широкое окно, выходящее на Средиземное море, полдневное солнце очерчивало большой квадрат деревянного пола у стола, за которым сидел Макс. Это было его излюбленное место в ресторане на Жете-Променад — роскошном сооружении, стоящем на сваях в море — напротив отеля «Руль»: оттуда, как на ладони, представали взморье, пляж и проспект Англичан, и казалось, что стоишь у борта корабля, бросившего якорь в нескольких метрах от берега. Окно у столика смотрело на восточную сторону бухты Анж, а вдалеке отчетливо виднелись замок, вход в гавань, мыс Ниццы, где меж зеленоватых скал вилось шоссе на Вильфранш.

Он увидел тень прежде, чем того, кто ее отбрасывал. А еще раньше почувствовал запах английского трубочного табака. Склонившись к тарелке, он доедал салат, когда повеяло сладковатым ароматом, раздался легкий скрип половиц, и затем в прямоугольное пятно света на полу вплыл силуэт. Макс поднял голову, увидел губы, сложенные в учтивую улыбку, круглые роговые очки, руку с трубкой — в другой была измятая шляпа-панама, — указывавшую на свободный стул напротив.

— Добрый день… Вы позволите мне присесть здесь на минутку?

Необычный вопрос, заданный на безупречном испанском, поверг Макса в легкое замешательство. Все еще с вилкой на весу, он некоторое время смотрел на новоприбывшего, не зная, как ответить на такую бесцеремонность.

— Разумеется, нет. Не позволю, — наконец выговорил он, придя в себя.

Спрашивавший позволения остался стоять с несколько растерянным видом, как если бы ожидал другого ответа. И продолжал улыбаться, однако на лице его отразилась еще большая задумчивость и даже замешательство. Он был невелик ростом. Макс прикинул, что, если поднимется, окажется выше его на голову. Миловидная безобидность облика еще сильнее подчеркивалась роговыми очками, галстуком-бабочкой и коричневым костюмом-тройкой, мешковато сидевшим на его тщедушной и хрупкой фигуре. Черные, блестящие от бриллиантина волосы были зачесаны назад и разделены прямым пробором — в самом деле прямым и таким ровным, будто его прочертили рейсфедером.