Лабиринт Ванзарова - Антон Чижъ
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ванзаров покивал самым многозначительным образом.
– Ну, конечно, этого следовало ожидать. Пора, пора, пройду в палату, помогу Сергею Николаевичу.
Санитару не хотелось держать такого приятного господина, но нарушать приказ Успенского – того меньше.
– Прошу простить, доктор приказал никого не впускать, – сказал он, словно жалея, что вынужден проявить такую невежливость.
– Все верно, коллега, посторонних нельзя пускать, – ответил Ванзаров и похлопал санитара по плечу. Мышцы трицепса были каменные. – Ко мне это не относится.
– А вы кто будете?
– Консультант по вопросам гипнотического воздействия, – Ванзаров легонько поклонился и, оттиснув санитара, проник в палату и захлопнул дверь.
Комната мало походила на больничную обитель. На окнах нет решеток, вместо лампочки в клетке висела небольшая люстра, стены оклеены бумажными обоями в мелкий цветочек. Имелась настоящая кровать с толстым матрацем, а не больничная панцирная, столик и два стула. На смятом одеяле в больничной пижаме восседал Охчинский, сложив ноги по-турецки. Взгляд его был чист и разумен. А вот взгляд Успенского не сулил ничего хорошего.
– Вам что здесь? Выйдите! – бросил он.
Ванзаров пропустил мимо ушей.
– Доброе утро, Константин Владимирович, – сказал он с поклоном. – Как себя чувствуете?
– А, Ванзаров! – обрадовался Охчинский как старому приятелю или вернувшемуся пациенту. – И вы здесь? Благодарю, отлично… Как у вас шрамы быстро зажили и волосы отросли… Просто чудо…
– Господин Ванзаров, прошу вас, – порыв Успенского разбился о гранитный взгляд чиновника сыска. «Как волна без надежды бьется о причал» – написали бы в пошлом романчике, не в нашем, конечно. – Делайте, что хотите…
Отчаянно махнув, Сергей Николаевич отошел к столу, уселся, подперев щеку кулаком. Без психологики было ясно, как он зол, сердит, раздосадован, что грубые личности смеют влезать в тонкий мир психиатрии. Возможно, он пожалел, что Ванзаров отделался шрамами, когда попал в лапы психиатрии. Но это осталось в тайниках его души.
– Константин Владимирович, как вы тут оказались? – продолжила грубая личность.
Охчинский игриво подергал плечами.
– Сам не пойму! – весело ответил он. – Наверняка розыгрыш коллег… У нас была врачебная конференция, что-то мне заснуть захотелось… Так они вот что устроили: одели меня в больничное и уложили в палату. Ах, шутники! Так ведь, Сергей Николаевич?
Доктор шутливо пригрозил Успенскому. Тот отвел глаза.
– Уж такие шутники, – согласился Ванзаров. – Сколько же вы проспали?
– Видно, всю ночь провалялся, жена беспокоится, надо домой заглянуть, – Охчинский попытался встать, но его шатнуло. – Ох, что-то я без сил…
– Сидите уже, Константин Владимирович, – подал голос Успенский. – Успеете домой. Я записку послал вашей супруге, она не волнуется.
– Спасибо, Сергей Николаевич, – Охчинский привалился к стене. – Что-то я не вполне в силах… Какое у нас сегодня число?
– А вы как думаете?
– Ну, коллега, вы меня как больного спрашиваете… Хорошее же… Сегодня 1 ноября. Довольны? То-то же… Скоро декабрь, Рождество, Новый год… На «гуся» получим… Повеселимся на праздниках… Да что вы такие мрачные, господа?
– Сергей Николаевич, позвольте, отниму буквально пару минут, – извинительным тоном обратился Ванзаров.
Успенский рукой махнул: уже все равно дров наломали.
– Константин Владимирович, много лет назад у вас был пациент по фамилии Чухонцев, помните?
Охчинский сложил на груди руки в больничной пижаме.
– Как не помнить… Бывший коллега, можно сказать…
– В отношении него полиция наводит справки. Мне необходимо знать: что с ним случилось? Какого рода была болезнь? Факты не попадут ни в один протокол, врачебная тайна не будет нарушена.
Охчинский оборотился к Успенскому.
– Как быть, Сергей Николаевич?
– Господин Ванзаров не отвяжется, – ответил тот. – Дело прошлое, за давностью лет можно считать забытым…
– Соглашусь, – Охчинский сменил веселость на врачебную строгость. – Господин Чухонцев так сильно пережил смерть молодой жены, что вообразил себя виновником происшествия.
– То есть был уверен, что он ее убил? – спросил Ванзаров.
– Не совсем так. Он стал считать себя тем человеком, по вине которого погибла его супруга: капитаном прогулочного катера. Он не справился с волнами, катер перевернулся, пассажиры попадали в воду, молодая женщина не умела плавать, почти сразу пошла ко дну. Чухонцев наблюдал за этим с берега в бинокль. Сознание его не выдержало удара, он стал называть себя капитан Шварц, все пытался спасти катер и пассажиров. Трудный случай…
– Вам удалось ему помочь?
Охчинский будто замялся.
– Как вам сказать… Скорее всего, он умело изобразил излечение… Он ведь доктор, знает внешние симптомы… Умеет притворяться здоровым. Болезнь никуда не ушла…
– Наблюдали его после?
– Нет. Чухонцев после выписки не появлялся. Направлял ему вызовы, он не приходил. С тех пор прошло не менее пятнадцати лет. Не имею о нем никаких сведений.
– Чем он занимался после болезни?
– Не знаю, простите…
– С женой его были знакомы?
– До болезни Чухонцева мы не были друзьями, – строго ответил Охчинский. – И в доме у него не бывал… С супругой не имел чести быть знаком. Звали ее, кажется… Зинаида Петровна… Или Елизавета Ивановна… Не помню… Для лечения это не имело значения…
– Господин Ванзаров, вам пора, – напомнил Успенский.
Ванзаров вежливо кивнул.
– Последний вопрос, если позволите. Константин Владимирович, припомните: Чухонцев интересовался вопросами перехода в четвертое измерение?
Охчинский выразил изумление.
– Чем-чем? Ну уж нет… На такие безумства даже его не хватило… Он носился с ясновидением… Спросите лучше его приятеля, доктора Котта, может, он знает.
Голова Охчинского упала на плечо, а сам он покосился, будто заснул на месте. Успенский подскочил к нему, посмотрел зрачки.
– Идите уже! – зашипел он. – Довели до кризиса… Идите вон…
Сергей Николаевич крикнул санитара. Они уложили больного.
Охчинский спал спокойно и глубоко. Как ребенок, которому в рождественскую ночь снятся чудеса и подарки. В стенах психиатрии Ванзаров стал окончательно лишним.
66
– И зачем он тебе нужен? – спрашивал Соколов, помощник пристава.
Мужик, что заявился в участок часа три назад, вел себя смирно, забился в дальний угол лавки, мял в лапищах драную шапку, но давать разъяснения отказывался. Упрямо повторял: «Ванзаров надобен». И все тут. Упрямый народ, какую глупость в голову втемяшат – ничем не вышибешь, как ни старайся.
Василий Григорьевич не мог представить, зачем какому-то извозчику, ваньке, понадобился чиновник сыска. К тому же сменщик передал странную сплетню: якобы Ванзаров арестован охранкой. Причем непосредственно здесь, в приемном отделении участка. Поверить в подобную глупость Соколов отказался, но кое-какие сомнения бродили: о Ванзарове не было вестей со вчерашнего вечера. Обычно каждое утро он чуть свет на службе. И праздник ему не праздник, такая неуемная натура. Сегодня целый день не появлялся. Что странно и не к добру.
– Да пойми ты, дурья башка, – ласково продолжал Василий Григорьевич. – Господин Ванзаров не то что сегодня, послезавтра может пожаловать. Праздник, в сыске никого. Приходи 28-го, он будет в присутствии.
Поерзав на лавке, Пяткин уставился на белесое пятно, натертое множеством подметок.
– У нас тут не ночлежка, чтобы греться, – строже сказал помощник пристава, оскорбленный молчанием мужика. – Ночевать, что ли, собрался? Так я тебе сейчас городовых кликну, они тебя выгонят… Или в камеру захотел?
Пяткин проурчал что-то смутно-жалостливое, что в переводе означало: «Да пойми ты, ваше благородие, не приду я в другой раз, духу не хватит, и так еле живой сижу от страха, а еще ты грозишь, пожалел бы душу христианскую…»
Соколов не умел понимать язык народного смущения, он выполнял служебные обязанности, в которых ничего не сказано о добродушии. А потому все более сердился и перешел к нешуточным угрозам. Неизвестно, чем бы закончилось для Пяткина упрямство, но тут в клубах морозного пара появилась коренастая фигура. Что стало большим облечением для всех. Василий Григорьевич подумал, что врать и распускать сплетни в полиции умеют не хуже его жены и своячениц, а Пяткин встал, повинно свесив голову.
Ванзаров поздравил с праздником помощника пристава, подошел к извозчику, сел на лавку, сняв шапку, и предложил тому садиться рядышком. Чтобы не вести мужика в сыск, и без того растерянного.
– Молодец, что победил страх, молодец, что пришел, – сказал он, разглядывая лицо мужика, продубленное ветрами, морозами, дождями и вечным трудом, перед которым сибирская каторга покажется райским местечком. – Как звать?
– Пяткин я, извозчик, значить…
– Обещаю помочь, чем смогу. Говори как есть. Ничего не скрывай.
Пяткин глянул исподлобья. Барин строгий, но прямой, без гордыни и подлости, пожалуй, не обманет. Понимать людей он научился, извозчику без этого нельзя.
– Измучился я вконец, – начал исповедь, будто толкнул засевшее в грязи колесо. – Сил моих больше нет…
