Сельва умеет ждать - Лев Вершинин

Дмитрий не вслушивался в сбивчивый рассказ Следопыта. Он знал о найденных телах и пропавшем Вожде, о воинах из Бвау, поспевших к Обители раньше людей нгуаби, о шестерке урюков, растоптанных и заколотых подлыми дгеббе, о двали с обожженными лицами и о перепуганном найденыше, все еще сидящем на плечах сержанта. Если честно, больше всего ему сейчас хотелось спать, может быть, слегка перекусив перед этим. Чтобы завтра голова была холодной и ясной. Но в эту Женскую ночь — или как там сказал H'xapo? — фуршета, кажется, не будет.

Вот и Убийца Леопардов двинулся к помосту и бережно передал молчаливого малыша в руки валькирийской валькирии.

— Не бойся, маленький, — сказала она ласково. — Здесь ты дома, тебя никто не обидит. Скоро придет папа и заберет тебя домой. Твою маму убили, да? Это очень тяжело. Но ты мужчина. Постарайся рассказать нам, кто это сделал, и мы накажем обидчиков твоей мамы.

М'куто что-то шепнул ей на ухо. Еще раз погладив мальчонку по макушке, женщина вгляделась в толпу.

— Почтенный Глаглатлапупла! — звонко позвала она. — Где ты? Нам нужна твоя помощь!

Смешно подскакивая, к помосту приблизился крохотный старичок в жреческом мпули с калебаской и травяной кисточкой в руках.

Квакка вздрогнул. Теплые капли, брызнувшие с кисточки на лицо, склеили ресницы и тронули губы приторной сладостью. Он непроизвольно облизнулся и вдруг почувствовал, что молчать дальше не сможет. Говорить по-прежнему не хотелось, но слова сами рвались с языка. Однако Лягушонок уже совсем не боялся. Ведь все эти тетеньки — и приласкавшая, и смотрящие снизу вверх — жалели его. Они были такие добрые, такие красивые в своих накидках из длинных волос, а дедушка в желтом так забавно угугукал и приплясывал…

Но самое главное — умный Квакка недаром молчал и думал всю долгую дорогу в этот большой поселок. Теперь он знал не только, о чем говорить, но даже то, что говорить нужно тоненьким голоском, изредка всхлипывая.

— Я… Меня… Мы с мамой пришли к тетям в зеленой одежде, чтобы они вынули из меня злую рыбную косточку… — всхлипнув, начал он тонким голоском. — И старая тетя в шапке с перьями прогнала косточку, и я сразу захотел спать… — Это, кстати, была чистая правда, только случилось все не нынче, а прошлой весной и косточку из горла вынула бабушка. — А потом мама закричала, и я проснулся, — Квакка опять всхлипнул, — но она велела мне лечь и накрыла меня тяжелой циновкой… А потом тети тоже начали кричать, и мне было страшно…

Лягушонку показалось, что сейчас самое время заплакать.

И он заплакал.

Да, ему было очень страшно. Он долго лежал под циновкой, а потом все-таки вылез, но вокруг никого не было, только огонь, и мамы тоже не было, нигде, как он ни звал, от мамы осталось только ожерелье, приносящее удачу; оно лежало прямо на земле, и он поднял его и накинул его себе на шею, потому что это был кусочек мамы, а потом…

— Дай посмотреть, сыночек, — попросила черноволосая. — Ах, как запачкано… Эй, сестрицы, помойте-ка, да побыстрее!

Дмитрий одобрительно хмыкнул.

Разумная баба!

Умнее всех урюков, вместе взятых, и его, нгуаби, в придачу. Правда, им было не до того. А родне малыша и впрямь можно будет с утра отстучать зов, если ожерелье не. простое, а с отметками…

Вновь сгустившуюся тишину разорвал истошный женский вопль:

— Льяна! Льяна! Это Льяна!

Толпа всколыхнулась, пропуская кричащую.

— Люди! — Расширенные глаза ее отливали огнем. — Это ожерелье Льяны из Бвау! Мы росли вместе, пока Льяна не ушла в Лесные Сестры.

Она вскинула вверх руку; овальные медальоны, скрепленные жильными нитями, вспорхнули и опали.

— Я знаю Льяну, — выкрикнули из толпы. — Она спасла мне среднего сына, а я подвесила к ее ожерелью камень-луну! Посмотрите, там есть камень-луна с мурашом внутри?

Внимательно осмотрев ожерелье, черноволосая дернула щекой и, сузив глаза, повернулась к Квакке.

— Так откуда тебя привела твоя мама?

Мужчины и женщины, затаив дыхание, ждали ответа.

— Из Кулукулу, — пролепетал Квакка. — Только не мама. А Брекка, брат. Мою маму звали Ю-ю, она была красивая… Только она давно умерла. А теперь Брекка тоже умер. Его убили те дядьки, в хижинах. И Малька, и Рыбца, и близнецов. Но наши парни завалили стенку, и прижали их, и покололи копьями… Всех четверых! А потом мы пошли к женщинам. Женщины тоже дрались, но нас было много…

Дмитрию уже не хотелось ни спать, ни есть. Он слушал тоненькое, сбивающееся на всхлипы хныканье и, не веря собственным ушам, пытался уразуметь: неужели этот заморыш, которого они так жалели, перерезал горло Мудрой? Неужели он подманил к смерти двух опытных урюков и сумел накидать лапшу на уши стольким взрослым? Ор-рел…

И все лишь затем, чтобы понравиться Дгобози?

Не укладывалось в голове.

А бедный Квакка все говорил и говорил. Он рассказал уже почти все то, о чем нужно было помалкивать, и то, о чем не следовало вспоминать ни в коем случае, и даже то, про что он, казалось, уже заставил себя забыть. Даже об очень красивой тете, которую старшие, пришедшие из Дгахойемаро, не дали ни бить, ни убивать, а только оглушили и привязали к жерди, как свинку, сказав, что за эту тетю Багряный Вихрь сделает десятниками всех, даже малыша Квакку. Впрочем, об этом Лягушонок мог рассказывать, ведь он не сделал красивой ничего плохого. Лучше о ней, чем о том, как он, зажмурившись, провел ножом по горлу старухи, или как попробовал стать мужчиной, взгромоздившись на визгливую тетку, чье ожерелье старшие потом дали ему для бабушки…

— Утопить! — негромко, но отчетливо сказал H'xaро. Черноволосая как ножом чиркнула по нему пронзительным взглядом, и гигант отшатнулся, втянув голову в плечи. — Да ладно, девчата, я что…Я как лучше…

Квакку корчило. Сотни женских глаз, недавно таких добрых, впились в него, жгучими крючьями перемета разрывая нутро, вытягивая из сердца, из печени, из селезенки правду — всю, до конца, до полной амамбы. Он попытался зажать рот руками, но слова, больно опалив ладошки, все равно вырвались наружу. И Лягушонок замолчал не раньше, чем припомнил последнюю подробность и не скрыл мельчайшую деталь минувшей ночи.

Когда же слова наконец закончились, в вибрирующей, придавившей площадь тишине охнула одна из женщин:

— Смотрите, он же не отбрасывает тени!

И толпа отступила на шаг от помоста.

Лишь теперь понял Квакка, что до сих пор не знал о страхе ничего.

Взгляды женщин слились в один взгляд. Огромный черный зрачок давил, выкручивал, втягивал и выплевывал обратно, замешивая Лягушонка, как бабушка — душистую рыботесту к Празднику Чешуи.

Факелы стали тускнеть, и боль приутихла.

Потом исчезла вовсе.

А в пустых хижинах сперва тихонько, но с каждым мгновением все громче зазвучал металл. Не чистым звоном оружия было это, а глухим, надреснутым перестуком. Котлы и блюда, мерзнущие в стылых очагах, кричали, оживленные незримым пламенем Нгао, женской ненависти, зовущей к отмщению и отрицающей милость.

Нестройный грохот неторопливо поднялся в Высь, и вскоре вдали зародился невнятный, постепенно нарастающий отклик. Сперва слабенький, как отдаленное эхо, он распахивался вширь, наплывал перекатами, словно вода в паводок, ритм ежесекундно учащался, пульсировал, словно самое сердце сельвы все быстрее гнало по жилам зеленую кровь. Потом удары смешались, слились в один сплошной неразделимый рокот, заполнили Высь, словно там, в ночи, собиралась большая гроза, предупреждая о своем приходе тревожным громом. Котлы Межземья и гор откликались на крик котлов Кхарьяйри — сами по себе. А вскоре в резкий перезвон закопченного металла влился и окреп глубокий, ровный гул туго натянутой кожи, спустя какое-то время подмявший и поглотивший все остальные звуки. Пристыженные вестниками Нгао, не ожидая пробуждения людей, один за другим просыпались боевые тамтамы…

А женщины расходились.

Их ждали очаги, стосковавшиеся по огню.

И хотя лица их в предрассветных сумерках были совсем обычны, мужья и братья все еще кучковались поодаль, не спеша приближаться и вновь утверждать мужскую власть.

Черноволосая валькирия, неторопливо повязывая зеленый вдовий платок, приблизилась к Дмитрию. Теперь было ясно видно: это вовсе не старуха, но время ее рассвета уже далеко позади.

— Ты победишь, нгуаби, — сказала она спокойно и просто, как нечто само собой разумеющееся. — Ты спасешь Вождя. Ты утопишь дгеббе в Черных Трясинах, всех до одного. Ты отрежешь голову Проклятому, и тебе помогут засушить ее, чтобы даже правнуки наших внуков могли любоваться ею и помнить о судьбе преступивших запреты. Так будет! Я не знаю когда. Но это неважно, нгуаби. Сельва умеет ждать.

Закончилась ночь Нгао, ночь женской ненависти. Медленно выползало из-за окоема солнце. Все начинало быть по-прежнему.

И никто, ни один урюк, ни один человек Кхарьяйри, не позаботился о несчастном Квакке.