Возвращение в Египет - Владимир Шаров

Ты будешь удивлен, но и отцу, не только дяде Юрию, инкриминировали участие в заговоре Гоголей. По его словам, НКВД было известно о планах дописать вторую, затем и третью часть «Мертвых душ», и органы отнеслись к ним с большой настороженностью. Впрочем, отец говорил, и дядя Юрий это подтверждает, что в обвинительном заключении заговор Гоголей не фигурировал. Кроме дяди Юрия, из наших сидели еще трое — Стависский, дядя Алексей и тетя Карина. Будучи в Москве, я с ними разговаривал. На их следствии Гоголь не упоминался. Обвинений было много, но такого они не упомнят. В общем, история темная.

Коля — Михаилу Пасечнику

В конце 60-го года, когда архивы НКВД ненадолго открылись, я получил возможность прочитать документы, касающиеся нашей семьи: и свое дело, и дело отца. Отец просидел в общей сложности почти восемнадцать лет, с 38-го по 56-й год, в двух лагерях под Воркутой и в Сибири. Я — тринадцать лет, с 41-го по 54-й — в Хакасии. Как правило, мне давали отдельные страницы из доносов и показаний, где что я, что отец фигурировали, но работы у чекистов было много, по выходным вообще запарка, так что иногда затребованное дело попадало в мои руки всё целиком. Одно было боком связано с семейством Гоголей.

У следователей, которые его начинали, безусловно была интуиция: по их докладным запискам на имя глав ГПУ-НКВД от Дзержинского до Ежова видно: они не сомневаются, что нащупано важное, может, даже решающее для судеб революции. Но и другое очевидно — нехватка композиционного дара, умения собрать, свести всё в единую картину. То ли они чересчур широко забрасывали сеть, брали слишком много народа, то ли им просто недоставало образования. Скорее последнее. Вопросы, которые требовали внимания, оказались сложными, и раз за разом следствие теряло темп, ясное понимание, чего оно хочет, куда, в каком направлении двигаться дальше.

Идущая год за годом слежка, анализ ее материалов имеют смысл, если из этого однажды слепится существо, схожее с человеком, то есть такое, у которого есть голова, руки, ноги, есть питающая всё кровеносная и нервная система, чье назначение связывать, руководить различными частями тела — но нашему Адаму с ваятелями не везло. Сколько ни тратилось усилий, на свет вылуплялся нежизнеспособный уродец и идиот. Пока же кроили наново, происходило неизбежное: люди, на которых клали глаз, были яркие, на общем фоне они выделялись, неудивительно, что другие следователи, ведущие совсем другие дела, мимо них тоже не проходили. Успевали или расстрелять несчастных, или отправить в лагеря, в общем, пускали под нож. И снова всё рассыпалось.

В этой истории была какая-то обреченность, бездна разных людей, что-то между собой обсуждавших, к чему-то готовившихся, а что к чему, никто понять не может. Читать дело подряд, том за томом, я, конечно, не мог, в лучшем случае пролистывал, и все равно это свое недоумение запомнил.

Коля — дяде Петру

Мир тесен. Заехал в Вольск к Тате за очередной порцией архива. Был обихожен, обласкан сверх всякой меры. За день до поезда в Оренбург и дальше — на корабль Тата повезла в Саратов, к Сергею Колодезеву, весьма популярному местному портретисту — он ее дальний родственник. Приняли нас тепло, работы тоже интересные. Этакий микст иконы (Колодезев начинал подмастерьем у богомаза) и классического портрета. Но сделано с тактом. За чаем Сергей рассказывал, что учился во ВХУТЕМАСе, среди тех, кто им преподавал, — Малевич, пару раз упомянул и товарища, с которым вскладчину нанимал мастерскую, платил натурщице. Только уже в поезде сообразил, что это Валентин — Сонин дядя.

Папка № 13 Казахстан, ноябрь 1960 — сентябрь 1961 г

Коля — дяде Степану

Из работ Колодезева (естественно, тех, что видел) больше другого понравился портрет некоего Лошадникова. Я даже спросил, кто это, но мы уже спешили на вокзал, начинать разговор было поздно. На прощание я и Колодезев обменялись адресами. Теперь сюда, в Казахстан, он пишет мне письмо за письмом, и всё так похоже на «Синопсис», что просто диву даюсь. Только вместо моего Чичикова — его Лошадников, и монастырь не староверческий, а обычный, синодальный. Постепенно одно за другим перебелю его послания: хочу, чтобы были и у тебя.

Коля дяде — Петру

Колодезев написал мне, что Матфей Лошадников происходил из семьи купцов средней руки. Род их был довольно старый, Лошадниковы в немалом количестве упоминаются еще в псковских грамотах XV–XVI веков, но это время их последнего взлета, дальше из гильдийного купечества они выбыли. Семья считалась жесткой, но было известно, что, как на заказ, в каждом поколении кто-то на удивление нежен и сострадателен к чужому горю. Стоило прийти к нему со своей бедой, он начинал плакать. Если видел, что горю конца не предвидится, как море — плыви не плыви, всё равно до берега не доберешься, то и он, печалясь, делался хуже запойного. Как зайдется, так и плачет день за днем, пока Господь не снисходил. Умилившись слезам, не отзывал горе обратно. Однако за всё надо платить. Эти страдальцы редко когда зрячими доживали до старости. Обычно уже годам к сорока до бельм выплакивали свои глаза на чужих бедах. Такой плакальщицей была троюродная сестра Лошадникова, а когда она, оплакав всех, кого можно, отмучившись и за себя, и за других, отдала Богу душу, этот дар перешел к нему.

Дело было в двадцать восьмом году. Лошадников к тому времени вот уже семь лет был членом партии, сам на каждом собрании призывал к безжалостности к врагам, к решительности и твердости — теперь, не зная, что делать, он пошел к секретарю партячейки. Дальше покаялся в своем даре перед товарищами. Несмотря на это, немедля был из партии исключен. Партия была для него всем: и матерью, и отцом, и семьей, так что произошедшее стало для Лошадникова тяжелым ударом. Впрочем, он еще на что-то надеялся, писал в губернский партконтроль, прося пересмотреть дело. В заявлении отмечал, что, в отличие от сестры, за одного человека, как бы ясно ни видел его беды, он, Лошадников, плакать долго не может, попечалится часок и бросит, а вот что касается всего народа, то о нем он плачет не переставая.

На это он напирал и позже, когда обратился в Москву. Объяснял, что называть его «врагом народа» неправильно, от народа он не отрывался, несмотря ни на что, верен ему как самый искренний большевик. К удивлению многих, это помогло. Лошадников был хороший товарищ и хороший работник, и коллектив, поколебавшись, взял его на поруки. Его даже положили в больницу, потом амбулаторно лечили гипнозом, заставляли ходить на концерты и спортивные праздники, в театрах и кино смотреть одни лишь комедии, но и врачи, и искусство оказались бессильны. Лошадников рыдал и рыдал, предвидя для народа новые, главное, неисчислимые бедствия.

Наконец, в тридцать пятом году его арестовали за пессимизм и подрыв веры в светлое будущее. На следствии он, не запираясь, рассказал причину своих слез, после чего, получив десять лет лагерей, был отправлен отбывать срок на Северный Урал. Но и здесь не угомонился, продолжал писать в ЦК партии, плакаться по народу, который ждут такие бедствия, что никому мало не покажется. Эти письма послужили основанием для нового приговора, его Лошадников получил в сентябре сорок первого года, то есть через три месяца после начала войны. За антисоветскую агитацию и пропаганду (ст. 58 п. 10) ему к первому сроку добавили еще восемь лет лагерей строгого режима.

Колодезев — Коле

Сомневаюсь, что Лошадников хоть раз бывал в картинной галерее, во всяком случае, о живописи он не высказывался. Думаю, счел бы ее набором приятных для глаз цветных пятен. Намоленные же иконы он звал «сосудами».

Дядя Юрий — Коле

Те иконы, что мы зовем намоленными, впитали наши горести, научились сочувствовать и помогать. Иногда от жалости к нам они даже плачут.

Дядя Евгений — Коле

Надеюсь, ты прав, и что Лошадников, что намоленные иконы в самом деле плачут, сочувствуя нам. Но, может, и так, что они просто переполнились людским горем и бедами. Всё это в них больше не вмещается.

Коля — дяде Артемию

Среди странников, особо почитаемых Капраловым, был некий человек, очень напоминающий Лошадникова. Судя по всему, он был еще не стар, когда, горюя о том, что видел вокруг, выплакал себе глаза и ослеп. К нам в Казахстан его привел поводырь, было это года за два до меня. Поводырь рассказывал, что странник плакал о каждом, кто встречался им на дороге, всех жалел, за всех молился, и Капралов согласился с ним, что слезы святого умягчали Бога. Тем, о ком он плакал, приходило облегчение.

Коля — дяде Петру

Судя по тому, что говорит кормчий, нынешнее поколение этого странника — седьмое, в котором один из их семьи с юности до глубокой старости ходит по земле от одного монастыря к другому, непрерывно взывая «Господи спаси», «Господи спаси!». Кормчий убежден, что благодаря подобным молитвенникам мы худо-бедно и живы до сих пор. Лишь они удерживают нас на краю.