Испытание - Георгий Черчесов

— Нет, не чепуха! — закричал Степан. — И ты это знаешь. И понимаешь, — он обращался на «ты» к Конову только в случаях крайнего возбуждения, — да упорствуешь! Вот если бы реальный Мурат мог подняться из могилы и сам заново прожить свою жизнь, а ты, невидимый, шел бы сбоку и водил камерой, — вот тогда ты был бы счастлив. Это твой идеал! Но это несбыточно! Так не было и никогда не будет! Ты забываешь, что создаешь не самого человека, не документальное бытописание его биографии, — а художественное произведение, которое по сравнению с оригиналом всегда что-то находит и теряет… Подожди, не сбивай меня с мысли!.. Потери неизбежны! Но рядом с ними есть и находки. Те, что украшают фильм, делают его эмоциональнее и интереснее. И тут совсем неважно, каким путем: достигается конечный итог — с помощью двойника героя или путем высокого профессионального мастерства актера.

— Ты не перед профессором ВГИКа, — прервал-таки его Ко нов. — И отметку тебе будет ставить не профессор, а зритель! Ставить не за знание теории, а за фильм! Ты говоришь: неважно как, главное — достичь цели. И в этом твоя ошибка, Степа. В этом! На экране фальшь видней, чем в романе, чем на сцене театра.

Улыбка должна рождаться не по приказу моему или твоему, а потому, что весь эмоциональный настрой актера, внутренняя потребность привела к ней. И пусть вместо улыбки мелькнет едва заметный сощур глаз — мне ничего больше не надо. Только сузившиеся в усмешке, нежданно потеплевшие глаза — все! Ничего больше! Но я буду знать, что вместе с моим героем в зале все — слышишь? — все! — улыбнутся. У всех потеплеет в душе. Этого одним профессионализмом не достигнешь.

— Ну и будем годы топтаться возле проклятых калош! — встрепенулся Степан. — Сколько мы на этом эпизоде, Михаил Герасимович, съемочных дней угробили?

— И без него знаю. Семнадцать! И еще столько же потрачу, только бы заполучить этот сощур глаз.

— Ну и трать, товарищ постановщик! — вскочил на ноги Степан. — Только знай: эта улыбка мелькнет на экране в четверть секунды и никто ее не заметит. И в твоем шарлатанстве участвовать я не собираюсь! Ищите себе другого ловца полуулыбок, полуусмешек. А у меня камера. Машина. Она снимает только то, что можно заметить глазом. Душевные потемки с их благородными порывами она не фиксирует на пленке. Хватит с меня — я ухожу! — перешагивая через ноги оторопевших в неловком молчании людей, оператор решительно направился к дверям.

За ним было бросился его ассистент, но Савелий Сергеевич жестом остановил его. Когда дверь жестко хлопнула, он примирительно сказал:

— Пусть выплеснет эмоции. Пройдет часик — и он вспомнит, что фильм снимает не мертвая камера, а он — живой человек, прекрасный оператор, чей зоркий глаз улавливает в душе акте ра любой нюанс…

Вечером Майрам махнул к Валентине. Он подкараулил ее у сберкассы. Из окна «Крошки» он видел, как она вместе с заведующей сберкассой колдует у дверей. Сперва подал свой голос подключенный сторож-звонок; когда плотно прикрыли дверь, он: умолк. Они повесили замок, оставили оттиск на сургуче…

Майрам медленно следовал за ними. На углу они обменялись улыбками, и Валентина направилась к краю тротуара. «Крошка» перегородила ей путь. Брови Валентины вздрогнули, она нагнулась к окошку, желая убедиться, что за рулем ее Майрамчик…

Сложно ему стало с ней. Первая половина свиданий была, как и прежде, нетерпеливой, безрассудной, пылкой. А потом с каждым мгновеньем ему становилось все нетерпимее слышать ее голос, расспрашивающий, как идут съемки, твердящий, что она всегда знала: место его не за рулем такси, что такому красивому, мужественному мужчине быть актером. Она мечтает поскорее увидеть фильм, посмотреть, как он выглядит с усами и в черкеске. Она говорила, а он прислушивался не к ее словам, а к себе, к своему второму «я», которое упорно твердило, что нельзя встречаться с нею. И тем не менее Майрам каждый раз спешил на свидание, и когда видел ее приближающуюся фигуру с высокой грудью, призывно выглядывающую из выреза платья, длинные стройные ноги, ее открытое лицо без тени греха в глазах, он поспешно распахивал дверцу «Крошки». И его старушка-машина тоже светлела с ее появлением. Валентина, легонько приподняв платье, так что мелькала полоска ослепительно белого тела, усаживалась рядом с ним, поворачивала к нему улыбчивое лицо, и он срывал машину с места. Но в последние дни с каждым свиданием в Майраме зрел протест. Что-то надломилось в нем. Он стал радоваться, когда непогода или съемки мешали встретиться. Порой он сам оттягивал свидания. Он жаждал видеть рядом с собой девушку, о которой не стеснялся бы беседовать с другим, которую показал бы Илье, Волкодаву, и при этом не заметил бы у них на лице знакомую пошловатую улыбку. Майрам не мог с уверенностью сказать, что Валентина не заметила перемену в нем. Он часто ловил на себе ее долгий испытующий взгляд. Но она не навязывала ему разговора, и Майрам понимал, что это к лучшему. Стремясь к разрыву, он в то же время не имел сил отказаться от нее. И, спустя неделю, он опять ехал к ней, опять горел нетерпением и страстью…

…Савелий Сергеевич и Михаил Герасимович стояли под деревом.

… — Я вызову его, — сказал директор.

— Нет, — возразил Конов.

— И все-таки я дам телеграмму.

— Ты занимайся сметами, директор. Актеры — моя забота. Ясно?

Они поздно заметили, что Майрам прислушивается к их перебранке, и умолкли. Михаил Герасимович недобро оглядел таксиста. Зато Савелий Сергеевич мучительно широко улыбнулся..

— Отдохнул? — и отвел глаза от директора. — Сейчас при ступим к съемкам.

…Вечером в «Крошке» рядом с Майрамом примостился Степан. Облокотившись локтем на его сиденье, он зашептал ему в ухо:

— Я уже четвертый фильм снимаю с ним, — кивнул он на зад, где прикорнул Конов.

Майрам знал это.

— Савелий Сергеевич — жестокий человек, — заявил Степан. — Безжалостен к себе, а уж к артистам… — он присвистнул. — Фальшь чувствует за милю. Не пропустит и полкадра, если приметит неискренность. От него все стонут.

И опять Майрам понимающе улыбнулся ему, решив, что оператору хочется подбодрить его. Все видят, что Майрам загнан в угол.

— Как всех — так и меня, — сказал он и тихо добавил: — Переживу…

Степан неопределенно пожал плечами:

— Чтоб на экране все выглядело правдиво и искренне, без дурачков, актеру требуется одно: жить так, как его герой, — он хлопнул Майрама по груди. — Чтоб здесь было также чисто и жертвенно, как было у Мурата. Понял?

— И что я должен сделать?

— У другого твоя игра проскользнула бы, — нехотя сказал он, — но у Конова — никогда! Двойственность души от него не скрыть. В его фильмах подлеца играет подленький актер, влюбленного — по-настоящему втюрившийся, неудачника — прощелыга, трезвенника — трезвенник, пьяницу — пьяница, смельчака — храбрец, честного человека — не терпящий лжи…

— А убийцу? — зло спросил Майрам, уловив, куда он клонит. — Кто играет убийцу? Убийца, выходит?

Степана не смутил тон Майрама, он испытующе посмотрел, на него.

— Убийц мы не берем в актеры, — спокойно заявил он.

— А беременных женщин играют беременные? — наступал: Майрам на него.

— Желаешь показать мне зубки? — простецки поинтересовался Степан. — Зря. Я к тебе с добром, а ты огрызаешься. Я только хотел намекнуть тебе на то, что мы все любим Конова и не позволим никому мучить его. Пора тебе и отступиться…

— Он сам меня пригласил, — напомнил Майрам.

— И он, бывает, ошибается. Не сразу он твое нутро разглядел. А теперь убедился — раздваиваешься ты. Хочешь мыслить, как Мурат, не получается, потому что разные вы с ним. Где он о народе беспокоился, — ты только о себе. Не понимаешь ты его — вот и не смотришься. Конов пытается сроднить вас, да поздно браться за твою переделку… Не понять тебе, Майрам, Мурата…

— Это Савелию Сергеевичу лучше знать, — оттолкнул Майрам плечом оператора.

— Видит он! — рассердился Степан. — Да отступать не в его привычках. Теперь думает не о Мурате. О тебе! Не желает бросать тебя на полпути. Мечтает сделать из тебя человека. Но на это годы нужны, а нам на первую серию выделено всего пять месяцев! Некогда нам с тобой цацкаться! Отступись, Майрам…

…На следующее утро группа была в сборе. И оператор тоже сидел в комнате, тоскливо поглядывая на дождь за окном.

— Я придумал, — провозгласил Савелий Сергеевич, торжествующе оглядев их. — Нашел выход из этого ада.

— Давно пора, — съехидничал Ботов, игравший абрека. — Я уж заскучал тут.

Режиссер и глазом не повел в его сторону.

— Будем танцевать от противного, — и обратился к директору: — Михаил Герасимович, тебе до пенсии чуть больше года осталось?

— Год, один месяц и… четырнадцать дней, — серьезно ответил директор и сердито спросил: — А что?