Риск. Молодинская битва - Геннадий Ананьев

— Только так и делать. Рубить города в глубоких лесах, а готовые сплавлять реками, везти на подводах и собирать в две-три недели.

— Роспись сделать, каким наместникам и удельным князьям какие города возводить.

— Монастырям челом ударить. Не останутся в стороне.

Тот их, бояр думных, разговор один к одному повторяли сейчас рядовые порубежники с той же заинтересованностью, с той же заботой о безопасности отечества.

День за днем вел Михаил Воротынский беседы с приглашенными в Москву защитниками рубежей отечества, и каждая беседа все более и более вдохновляла его. Он привык в своей вотчине к тому, что, если не подминать под себя по-медвежьи людей, они судят обо всем смело и с великой пользой для дела, и потому теперь старался не нарушить ненароком той открытости, какая сложилась между ними. Оттого копились дельные советы, ложась в основу устава.

Никто не оспаривал сроков высылки в Поле станиц (с 1 апреля по 1 декабря), но предлагали многие то же самое, что уже делалось в Одоеве: лазутить до смены, которую проводить через две недели. Сторожи высылать тоже с 1 апреля, но на шесть недель. Тут Двужил, предлагавший более частые смены, остался в меньшинстве, и Михаил Воротынский, хотя в Одоеве частые смены стали хорошим стимулом, принял сторону большинства.

Не забыли порубежники и то, чтобы в Приговор были внесены меры наказания опаздывающим на смену: они плату вносили в пользу тех, кто лишнее время нес службу. Не в воеводский карман те деньги, на так называемые общественные нужды, а непосредственно сторожам и станичникам, кто сверх срока находился на стороже или лазутил в Диком поле.

— По скольку человек высылать в дозоры и станицы, как думаете? — спрашивал многих князь Воротынский и почти всякий раз получал примерно один и тот же ответ:

«То дело воеводское. Сколь ему сподручно, пусть столько и шлет. Он в первую голову в ответе за усторож-ливую службу».

И еще в одном проявилось твердое единство — считали все, что возмещать убытки, которые случаются при несении службы, а тем более в сечах — коня ли потеряет порубежник, оружие ли какое, доспехи ли попортит, — надо из царской казны.

— Раненым в сече воспоможествование было бы, а пленных выкупал бы государь.

— А если неурочная какая посылка, давали бы воеводы, у кого худой конь, доброго, у полчан своих же взяв. Но не безденежно. Алтына[210] бы по четыре-пять в день.

Самыми важными, как виделось князю Воротынскому, были два совета. Первый, подтверждающий давнюю просьбу Никифора Двужила и его сына о земле из рук государевых, а не от князей и воевод, которую он так и не сумел выполнить.

— Государь пусть жалует, кому сколько четей. Да чтоб без обиды, чтоб ровно и стрельцам, и детям боярским, и казакам.

— Верно, казаки обижены. Их бы с детьми боярскими вровень поставить.

— А кто не пожелает землю брать?

— Пусть с жалованного оклада.

Вот так. До каждой мелочи додумываются. Только в том, чтобы государь землею жаловал и казаков не обижал, нет ничего неожиданного: мысли-то о рубашке своей, которая ближе всего к телу, давно выстраданы, а вот что касается второго совета важного, удивил он Воротынского и обрадовал. Не только значимостью своей, но, главное, что не воеводами первое слово сказано, а казаками.

— Свои глаза и уши — хорошо, только куда ладней иметь бы их еще и под сердцем крымским. Возьми бродников? Нашей же крови люди. Иль пособить откажутся? Кто-то, может, и не пожелает, забоится, но многие согласятся. К казакам на Азов, на Дон и даже на Днепр тайных людей послать, чтоб там доброхотов выискать. Казне царевой, конечно, в нагрузку, только не в ущерб. Сторицей окупятся подарки.

«А государь на меня гневался и теперь не доверяет за лазутчиков моих. Настаивать нужно. Глядишь, возьмет в толк полезность тайных сношений».

Целыми, почитай, днями Михаил и Владимир Воротынские проводили в беседах с порубежниками, к вечеру невмоготу уже становилось, да тут еще у Логинова работа над чертежами застопорилась. И не по его вине, а по предусмотрительности. Он все уже нанес на чертеж: и имеющиеся засечные линии со сторожами и воротами (даже новую засеку и сторожи по Упе не упустил), и все шляхи — Бакаев, Пахмуцкий, Сенной, Муравский, Изюмский, Калмиусский, который одной стороной рогатки идет к Сосне-реке, где под Ливнами соединяется с Муравским, другой — через Дон на Ряжск и, круто вильнув, пересекает Воронеж-реку, в верховье соединяясь затем с Ногайским шляхом; а вот где наметить новые засечные линии, как далеко в Поле крепости выдвигать, сам определить опасался, хотя и имел на сей счет свое мнение.

Пришлось князьям вместе с подьячим сидеть не единожды до полуночи со свечами. И так прикидывали, и эдак, пришли наконец к одному решению: в несколько линий, как делал это великий князь Владимир, ладить засеки, ставить сторожи, рубить города-крепости.

Еще напряженней пришлось работать братьям и подьячему после того, как в одну из встреч с государем Иваном Васильевичем тот спросил:

— Скоро ли к Думе готов будешь? Дело-то на макушку зимы, настает пора не одному тебе шевелиться. Мне желательно, чтоб в день Святого Ильи Муромца приговор бы боярский я утвердил.

— К первому января, дню Святого Ильи, управлюсь. Слово даю. Только дозволь, государь, еще малый срок.

Чертеж изготовлен, а вот устав нужно обсудить с самими порубежниками. Пусть свое слово скажут.

— Лишнее дело. Бояре обсудят. Пусть станет это их приговором. Не Устав, царем даденный, а боярский Приговор.

— Воля твоя, государь. Только без твоего слова несмею я предлагать боярам тебе одному подвластное.

— Говори.

— Взять казачьи ватаги на Азове, по Дону и иные другие, что нам тайно доброхотствуют у горла татар крымских… Чтоб Приговор боярский и им Уставом стал. А перво-наперво зелья огненного им послать, пищали да рушницы, землей, не скаредничая, пожаловать.

— Эка, пожаловать. Земля-то не моя.

— Верно. Но и не крымцев. Ничейная она, соха, пахаря ожидаючи, истомилась.

Долго сидел в раздумье Иван Васильевич, вполне понимая, какой дерзкий шаг предстоит ему сделать, прими он совет князя Воротынского, настало ли время для этого шага. Князь же Михаил Воротынский терпеливо ждал, готовясь убеждать государя, если тот смалодушничает.

Наконец Иван Васильевич заявил решительно:

— Беру! После приговора Думы первым делом отправляй к ним воевод с обозами, с грамотами моими жалованными, с землемерами. Накажи, чтоб как детям боярским мерили бы и под пашни, и под перелог.[211]

— Впятеро, а то и больше сторож потребуется для новых засек. Казаков бы звать, кто хочет. На жалование или с землей, на выбор. Да чтоб с детьми боярскими их тоже уравнять.

— Дельно. Согласен вполне.

— Сторожи и крепости всей землей рубить. Слать туда для жизни тоже отовсюду. И добровольно, и по указу воевод.

— Роспись составь. Бояре ее утвердят. Только Вологду не трожь. И Холмогоры с Архангельском.

— Там лучшие мастера…

— Сказал, не трожь, стало быть — не трожь!

Князь Михаил Воротынский знал, что государь Иван Васильевич строит в Вологде флот, не раззванивая особенно об этом во все колокола. Хотел царь российский вывести его в Балтийское море неожиданно для шведов, датчан, поляков. Но знал Воротынский и то, что уже двадцать боевых кораблей ждут своего часа в устье Кубены, чтоб по повелению цареву быть переведенными в Онегу, оттуда до Свири в Ладогу, а дальше по Неве, мимо Нево-города, в море вольное. Дело, как считал Воротынский, сделано, оттого можно почти всех мастеров и подмастерий поставить на рубку крепостей в тех же вологодских лесах.

Разумно, конечно, если бы не одна загвоздка: царь продолжал строить корабли, теперь уже втайне от своих бояр и князей. Еще целых двадцать штук повелел построить, крепче прежних и более остойчивых, ибо судьба им была определена иная: путь по бурным, студеным морям. Уничтожение знатных русских родов, к которому уже приступил самовластец, а более того — дела будущие внушали ему страх, вот он и готовил для себя путь бегства из России в Англию. Вместе с казной государственной, которая перевезена была уже в Вологду и хранилась в специально для нее построенных каменных тайных погребах под охраной верных псов-опричников. Да и опричнина была им придумана, чтобы выкрутиться из сложного положения, в какое он попал, увезя всю казну из Москвы. Грабя купцов пошлинами, но главное, беря взаймы крупные суммы у монастырей, у удельных князей, он создал вторую казну, а после опричнины все долги свои перепоручил земщине, князей же, кому был должен, уничтожал, забирал их имения себе.

Царь Иван не считал себя славянином, а тем более — русским. Куча дьяков давно уже парила лбы, чтобы вывести его родословную от Августа и Прусса,[212] от баварского дома.