Земля русская - Иван Афанасьевич Васильев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Утром сквозь дрему услышал, как кто-то постучал в дверь и вошел в избу. За окнами было еще темно, тусклый свет уличного фонаря проникал в избу.
— Доброе утро, мама, — произнес басом высокий мужчина в телогрейке, подпоясанной ремнем. За ремень заткнуты овчинные с опушкой рукавицы.
— Здравствуй, сынок. Собрался куда?
— В город сегодня. За удобрениями. Кадушку опорожнила? Давай в чугуны солью.
— Да тут с полведерка…
Он приподнял трехведерную кадушку, слил воду в чугун, потом, взяв в одну руку кадушку, в другую ведро, вышел в сени, погромыхал чем-то, и все стихло. Ольга Матвеевна стала растапливать печь. Минут через двадцать сын, корячась, держа обеими руками кадушку, втиснулся в избу, осторожно, чтобы не расплескать воду, поставил в угол, затем вернулся в сени и принес полные ведра.
— Ну вот, на день хватит.
— Чего жилишься? На коромысле-то легче.
— Не умею на коромысле.
— Так сама бы сходила.
— Ну да, с твоим-то сердцем. Мне для разминки полезно. Писем не было?
— Попей молочка, налью.
— Спасибо, сыт. Писем, спрашиваю, не было?
— Миша прислал, а Виталька молчит. Все ли у него в порядке?
— Не волнуйся, у солдата всегда порядок. За ним старшина смотрит. Ну, я побежал, мама.
— С богом, сынок. В дороге-то, гляди, поосторожней будь…
Печка разгорелась, кухонный угол осветился теплым красноватым светом. Ольга Матвеевна готовилась стряпать: чистила картошку, промывала в миске квашеную капусту. Делала все медленно, но споро, без стуку, без бряку, как и все деревенские женщины, встающие до свету, чтобы управиться со стряпней, пока семья спит.
На улице посигналили, это вызывал меня председатель, вчера мы договорились выехать пораньше. Я поспешно оделся. Ольга Матвеевна обеспокоилась: как же без завтрака?
— На фермы торопимся, а то доярок не застанем.
— Ну, так возвернетесь, сразу же приходите. Щи сегодня буду варить, кашу гречневую…
— Спасибо, Ольга Матвеевна. Обязательно приду.
Мое «обязательно», как не раз бывало в командировках, оказалось пустым звуком: колхоз большой, встречи, разговоры, которые нельзя предвидеть и которые не знаешь куда и на сколько уведут, к тому же едешь с председателем, а у того рабочий день все равно что клубок — потянул за нитку, и пошел разматываться до темной ноченьки, так что вернулся я на Березовую улицу уже с фонарями.
Ольга Матвеевна читала письмо. Я сказал, что вот не зря утром на березе стрекотала сорока — весточку обещала. Наверно, от солдата.
— От старшего. От Анатолия. Пишет, что все хорошо, за гостинцы благодарит. Резала к рождеству поросенка, сальца послала. В Москве живет, не бедствует, конечно, да от матери главное не ешка, а притешка. Виталька вот что-то молчит. Под Москвой служит. Видятся часто, а на этот раз и Анатолий что-то ничего не вспоминает. Виталька-то у нас последний, о последнем душа больше болит…
Со слов председателя я знал, что Ольга Матвеевна вырастила чужих детей, но подробностей и председатель не знал, человек он в Бобровке новый, сказал только, что ребята — золото, двое шоферами в колхозе, младший до призыва тоже шоферил, собирался после службы возвратиться.
В тот вечер окна в нашем доме горели, наверно, дольше всех на Березовой улице. Ольга Матвеевна рассказывала свою жизнь. Удивительны рассказы старых людей о прожитом. Они полны мудрости, спокойной рассудительности и достоинства, в них — ни обид, ни упреков, ни мелких страстишек, это рассказы-итог, рассказы-отчет. Итог для себя, отчет перед богом и людьми.
— На судьбу грех сетовать, не мы ее выбираем, она выбирает нас, — говорила Ольга Матвеевна. — Бывает, конечно, и хочет человек обмануть свою судьбу, извернуться, полегче прожить, а только ведь, если рассудить, мало из этого добра. Ну, полегче тебе станет, так другому зато тяжелей. Горе али там трудности какие не изгонишь по своему хотению, их только миром одолеешь. Вместях-то оно, глядишь, и горе не такое горькое…
Так ли, нет ли, но действительно выпадает иному человеку судьба, словно специально изобретенная для проверки: из какого такого кремня сделан ты, человек? Ольга Матвеевна шести годов осталась без отца. У матери четверо на руках. Собрала ее мать, повела в люди — в услужение, тогда говорили. Нянькой была, скотину пасла. За кусок хлеба да за лапти с онучами. Вот тут уж она истинно права: беду только миром одолеешь. Поднялся мир революцию вершить — и переменилась Ольгина судьба. Уж в девках была — ликбез окончила, в колхоз записалась. Знатной льноводкой стала, в зимний день до полутора пудов волокна натрепывала. Это — рекорд. На областные слеты стахановцев в Калинин ездила, грамоты Почетные, премии привозила, на портреты свои в газете глядела.
Пришла война. Ой, скольким людям жизнь поломала! Нет на русской земле избы, которую бы обошла стороной. Вот и Василия Смирнова, конюха колхозного, зацепила. Ударил немец жену прикладом, а она на сносях была, ребенка-то родила, а сама померла, оставила пятерых сирот. В эту семью и вошла Ольга Матвеевна. Вот опять же, как тут сказать: судьба выбирает человека или человек выбирает судьбу? Ну что ж из того, что никто не неволил, что сама пошла, ведь пятерым-то сиротам каким лихом жизнь могла обернуться! О своей ли судьбе тут думать…
Свекровь, умная женщина, сказала старшеньким:
— Слушайтесь и почитайте, она вам мать.
Жили — перебивались. И все бы ничего, да изба совсем уж обветшала, того и гляди ребят придавит. Надо бы строиться, а где лесу возьмешь, лошадь, плотников: война идет. Хоть и на чужой земле где-то бьются — прогнали со своей, слава богу, и вздохнули люди, — а построиться все равно не под силу — кругом одни пепелища. Выручила, спасибо ей, золовка. Уехала к детям, избу брату отказала, тогда и переехали из Истопок в Бобровку.
Горе свалилось внезапно, будто за углом караулило. Умер Василий, схватился за сердце и охнуть не успел. Трех лет не прожили…
Багряным сентябрем шла Ольга Матвеевна с погоста. Младшего на руках несла, двое за подол цеплялись, да двое сзади плелись. Глядели люди вслед, головами качали:
— Разве вытянуть одной… надорвется.
— В детдом отдаст, не свои, чай. Тут своих-то не знаешь, как прокормить…
Можно было, конечно, и отдать — и своих ведь отдавали, — но было бы то не чем иным, как попыткой обойти судьбу, а ей ли,
