Белые зубы - Зэди Смит

— Не смей так говорить о моей матери. Ты ее даже не видела. Я вообще про нее не сказал ни слова.

— Ну, она сама не хочет со мной знакомиться. Можно подумать, что я пытаюсь занять ее место.

— Заткнись, Джойс.

— Но какой в этом смысл? Так поступать… Это тебя расстраивает… Я, может, чего-то не понимаю, но это очень похоже… Маркус, налей ему чаю. Ему нужно выпить чаю.

— Да отстаньте вы! Не хочу я никакого чая. Вы только и делаете, что пьете этот чертов чай! Вы и ссыте, наверно, чистым чаем.

— Миллат, я просто пытаюсь…

— Не надо пытаться.

Из косяка Миллата вывалилось зернышко и упало ему на губу. Он снял его и закинул в рот.

— Но, коньяк мне бы не помешал, если есть.

Джойс кивнула Айри, как будто говоря «Ничего не поделаешь», и жестом попросила Айри налить ему немного коньяка. Айри встала на перевернутое вверх дном ведро, чтобы дотянуться до верхней полки, где стоял тридцатилетний «Наполеон».

— Ладно, давайте успокоимся. Итак, что случилось на этот раз?

— Я назвал его старой сволочью. Потому что он и есть старая сволочь. — Миллат смахнул руку Оскара, который, в поисках новой игрушки, уже подбирался к его спичкам. — Некоторое время мне негде жить.

— Тут и говорить не о чем! Можешь пожить у нас.

Айри протиснулась между Джойс и Миллатом и поставила на стол стакан с толстым дном.

— Айри, ты его совсем задавила.

— Я просто…

— Это ясно, но сейчас ему нужно, чтобы было удобно, нужно свободное место.

— Он гнусный лицемер, — сердито вступил Миллат. Он говорил, глядя в пространство, обращаясь к оранжерее за окном в той же степени, что и ко всем остальным, — молится по пять раз на дню и при этом пьет. У него даже нет друзей мусульман, а на меня орет из-за того, что я трахнул белую девку. Он сердится из-за Маджида, а срывается на мне. И требует, чтобы я прекратил общаться с людьми из КЕВИНа. А я, черт возьми, гораздо больше мусульманин, чем он.

— Ты не против, что тебя все слушают? — Джойс обвела комнату многозначительным взглядом. — Может, нам лучше поговорить наедине?

— Знаешь, Джойс, — сказал Миллат и одним глотком осушил стакан, — плевать я хотел, слушает кто или нет.

Джойс посчитала, что это он так выразил свое желание поговорить наедине, и выпроводила всех из кухни.

Айри была рада уйти. За те четыре месяца, что они с Миллатом ходят к Чалфенам, продираются сквозь трудности биологии и математики, едят полезную вареную пишу, случилась странная вещь. Чем больше Айри старалась — в учебе, в попытках вести вежливый разговор или в старательном подражании Чалфенам, — тем меньше она интересовала Джойс. И наоборот: Миллат все больше наглел. Он неожиданно являлся в воскресенье вечером, обкуренный и с девицами, курил траву в доме, тайком выпил их «Дом Периньон» 1964 года, мочился в саду прямо на розы, устроил собрание КЕВИНа у них в гостиной, звонил в Бангладеш — наговорил на триста фунтов, — обзывал Маркуса гомиком, грозился кастрировать Джошуа, звал Оскара маленьким испорченным гаденышем, говорил Джойс, что она маньячка, — и Джойс любила его все больше и больше. За четыре месяца он задолжал Чалфенам триста фунтов, новое пуховое одеяло и колесо от велосипеда.

— Пойдемте наверх, — предложил Маркус, прикрыв за собой кухонную дверь. Он наклонялся то вправо, то влево, когда младшие дети проскакивали рядом с ним. — Ты хотела посмотреть фотографии? Они готовы.

Айри благодарно ему улыбнулась. Теперь о ней заботился Маркус. Он помогал ей эти четыре месяца, когда она училась мыслить не размыто, а четко и определенно, по-чалфенски. Сначала она считала, что это большая милость со стороны великого ученого, но потом ей пришло в голову, что это доставляет ему удовольствие. Такое же, какое испытывает человек, следящий за тем, как слепой учится распознавать форму вещей или как лабораторная мышка находит выход из лабиринта. Из благодарности Айри стала интересоваться Будущей Мышью, а потом стратегический интерес превратился в подлинный. Визиты в кабинет Маркуса под самой крышей — уже давно ее любимое место в доме — стали все более частыми.

— Ладно, хватит тут стоять и глупо улыбаться. Идем.

Таких комнат, как кабинет Маркуса, Айри еще не видела. У него не было никакой другой функции, его единственное назначение — быть комнатой Маркуса. Здесь не было ни игрушек, ни всякого хлама, ни поломанных вещей, ни ненужных гладильных досок; здесь никто не спал, не ел и не занимался сексом. Он был непохож на чердак в доме Клары — собрание всякого барахла, где все старательно убрано в коробки и надписано, на случай если она вдруг решит покинуть Англию и улететь в другие края. Он был непохож на кладовки иммигрантов, заваленные всяким старьем, которым они когда-то пользовались, — и неважно, насколько оно было испорченным и поломанным, оно доказывало, что теперь у них что-то есть, тогда как раньше не было ничего. Комната Маркуса была посвящена только Маркусу и его работе. Кабинет. Как у Остин, или в сериале «Вверх-вниз по лестницам», или в книгах про Шерлока Холмса. Впервые Айри своими глазами видела настоящий кабинет.

Маленькая комната неправильной формы, с наклонным деревянным полом, из-за чего в одних местах можно стоять, а в других — нет, через окно в крыше свет падает квадратами, в солнечных лучах танцует пыль. Четыре картотечных шкафа стоят, как звери, выплевывающие бумагу из раскрытых пастей. Листы лежат кучами на полу и на полках, образовывают круги вокруг стульев. Густой сладковатый дым от немецкого табака парит под потолком, окрашивая в желтый цвет страницы книг на верхних полках, а на журнальном столике приготовлен изысканный набор курильщика: новые мундштуки, трубки всех форм, от обычных изогнутых до самых причудливых, табакерки, разнообразные ершики — все это лежит, как медицинские инструменты, в кожаном футляре с подкладкой из пурпурного бархата. Фотографии семьи Чалфенов висят тут и там на стенах, выстроились на камине, среди них есть и симпатичные снимки Джойс с еще не до конца развившейся грудью, сделанные во времена ее хипповой молодости — курносый нос и длинные волосы. А также несколько крупных изображений: фамильное древо семьи Чалфенов, портрет Менделя, явно довольного собой, и большой портрет Эйнштейна — канонический вариант: прическа Сумасшедшего Профессора, удивленный взгляд, большая трубка, а снизу цитата: «Господь не играет в кости». И наконец, массивное дубовое кресло Маркуса, а над ним фотография, на которой Крик и Уотсон, усталые, но довольные, сняты перед своей моделью дезоксирибонуклеиновой кислоты — винтовой лестницей, составленной из металлических скоб, ведущей от пола их кембриджской лаборатории куда-то вверх за кадр.

— А где Уилкинс? — спросил Маркус, склоняясь под низким потолком и постукивая карандашом по фотографии. — В 1962-м Уилкинс получил Нобелевскую премию по медицине вместе с Криком и Уотсоном. Но ни на одной фотографии Уилкинса нет. Всюду только Крик и Уотсон. История любит одиноких гениев и парные творения. Но в нее не попадают троицы.

Маркус помолчал.

— Если только это не комики или джаз-музыканты.

— Значит, вы одинокий гений, — весело заметила Айри, садясь на табурет.

— У меня был замечательный ментор. — Он указал на большую черно-белую фотографию на противоположной стене. — А менторы — это совсем другое дело.

Там был старик, снятый крупным планом, черты его лица грубо подретушированы, и в итоге — эффект топографической карты.

— Великий старый француз — джентльмен и ученый. Он научил меня почти всему, что я знаю. Ему за семьдесят, а ум ясный, как стеклышко. Но знаешь, главное не доверять менторам безоговорочно. В этом вся штука. Так… и куда же задевалась эта дурацкая фотография?

Пока Маркус копался в картотеке, Айри рассматривала фамильное древо Чалфенов, уходящее корнями в XVII век и простирающее свои ветви в современность. Сразу становилась ясна разница между Чалфенами и Джонсами-Боуденами. Во-первых, у всех Чалфенов было нормальное количество детей. Во-вторых, было известно, от кого эти дети. Мужчины жили дольше, чем женщины. Браки моногамные и длительные. У всех представителей рода даты рождения и смерти точно известны. Чалфены знали, какими они были в 1675 году. Арчи Джонс мог проследить свою родословную не дальше своего отца, который явился на эту землю в задней комнате постоялого двора в Бромли где-то около 1895-го или 1896-го, а может быть, 1897-го — смотря от какой из девяти бывших официанток он родился. Клара Боуден кое-что знала о своей бабушке и отчасти верила легенде, гласившей, что у ее прославленного и плодовитого дядюшки П. было тридцать четыре ребенка, но наверняка она могла сказать только одно: ее мать родилась 14 января 1907 года в 14:45 в католической церкви в эпицентре Кингстонского землетрясения. Остальное — слухи, сказки, мифы.