Белые зубы - Зэди Смит

— Ваши корни уходят в такие далекие времена, — сказала Айри, когда Маркус подошел, чтобы узнать, чем она заинтересовалась. — Удивительно! Не представляю, каково это — чувствовать, что у твоего рода такая длинная история.

— Данное утверждение не имеет смысла. Корни каждого человека уходят в далекие времена, и у каждого рода длинная история. Просто Чалфены всегда все записывали, — задумчиво произнес Маркус, набивая трубку. — Это один из способов остаться в памяти потомков.

— Сведения об истории нашей семьи существуют скорее в устной традиции, — она пожала плечами. — О корнях лучше спросить у Миллата. Он потомок…

— Великого революционера. Уже слышал. Я бы на твоем месте в это не верил. Мне кажется, в его семье на треть правды приходится две трети вымысла. В твоем роду тоже были исторические личности? — спросил Маркус и тут же принялся рыться во второй картотеке, поскольку ответ его вовсе не интересовал.

— Нет… никаких исторических личностей не было. Но моя бабушка родилась в январе 1907-го во время Кингстонского…

— Вот они!

Маркус вынырнул из металлического ящика, радостно размахивая тонкой пластиковой папкой с несколькими листочками внутри.

— Фотографии. Как раз для тебя. Если борцы за права животных увидят их, они меня расстреляют на месте. А теперь по порядку. Тихо, не хватай ты так.

Маркус передал Айри первую фотографию. Там была мышка, лежащая на спине. Ее живот покрывали какие-то маленькие грибовидные отростки — коричневые и мягкие. Рот был неестественно широко раскрыт в крике боли. Но не настоящей боли, подумала Айри, скорее театральной. Похоже, что мышь разыгрывает спектакль. Мышь — мим, мышь — актер. Было в этом что-то смешное.

— Видишь ли, зародышевые клетки — это, конечно, замечательно: на них можно выявить генетические причины рака. Но что действительно важно исследовать — это как опухоль развивается в живой ткани. В культуре она может развиваться совсем по-другому. Так что берем и вводим химический канцероген в выбранный орган, но…

Айри слушала не очень внимательно — она рассматривала фотографии, которые передавал ей Маркус. На следующей — та же самая мышь, как показалось Айри, только теперь повернутая к объективу спиной, где опухоли крупнее. Одна на шее была размером с ухо мышки. Но мышь казалась абсолютно довольной. Можно было подумать, что она специально отрастила еще один орган слуха, чтобы лучше слышать, что про нее говорит Маркус. Айри понимала, что глупо так думать про лабораторную мышь. И все же мышиная мордочка светилась мышиной хитростью. В мышиных глазках сверкал мышиный сарказм. Мышиный рот растянулся в мышиной ухмылке. Смертельная болезнь? — Говорила мышка Айри. — Какая еще смертельная болезнь?

— …медленно и недостаточно точно. Но если воссоздать настоящий геном так, чтобы определенные метастазы появились в определенных тканях в определенный момент развития организма, тогда уже не придется зависеть от случайности. А действие мутагена становится подконтрольным. Теперь мы имеем дело уже с генетической программой, заложенной в организме, с силой, которая отвечает за онкогенез внутри клетки. Вот эта мышь — молодой самец…

Теперь два больших розовых пальца поднимали Будущую Мышь© за передние лапки, заставляя ее выпрямиться и поднять мордочку, отчего она становилась похожей на мышку из мультика. Она показывала язык тому, кто ее фотографировал, а теперь и Айри. С ее подбородка, как большие грязные капли, свисали опухоли.

— …у него в некоторых клетках кожи развиваются онкогены, так что образуются многочисленные злокачественные опухоли. Но что любопытно — у самок папилломы не развиваются, что значит…

Один глаз закрыт, другой открыт. Мышь хитро подмигивает.

— …а почему? Потому что самцы дерутся за самку и ранят друг друга. Выходит, это не биологическая неизбежность, а социальная. Но генетический результат тот же самый. Понятно? И только при применении трансгенеза, при экспериментальном введении онкогенов в геном, становится понятной эта разница. И мышь на фотографиях — это уникальная мышь. Я ввел онкогены, и опухоли стали появляться тогда, когда я предполагал. Пятнадцать недель на развитие. И в результате новый генетический код. Новая порода. Главное доказательство моего открытия, за которое можно получить приличные деньги. Гонорар распределяется так: восемьдесят процентов Богу и двадцать мне. Или наоборот. Зависит от способностей моего адвоката. А дураки в Гарварде все еще не верят, что это возможно. Хотя меня лично не интересуют деньги. Меня интересует наука.

— Здо-орово, — протянула Айри, неохотно отдавая фотографии. — Все это так сложно. Кое-что я вроде бы поняла, но остальное нет. И в итоге могу сказать только одно: это потрясающе!

— Да, — с притворной скромностью сказал Маркус. — Помогает убивать время.

— Уничтожить случайность…

— Если ты исключаешь случайность, ты правишь миром, — просто заметил Маркус. — Зачем ограничиваться только онкогенами? Можно запрограммировать все развитие организма: его способность размножаться, его вкусы в еде, его надежды на будущее, — механический голос, руки вытянуты вперед, глаза как у зомби. — Я БУ-ДУ ПРА-ВИТЬ МИ-РОМ.

— Представляю себе заголовки в газетах, — сказала Айри.

— Но если серьезно, — продолжил Маркус, убирая фотографии в папку и подходя к картотеке, чтобы положить их на место, — изучение отдельных линий трансгенных животных проливает свет на категорию случайности вообще. Ты меня слушаешь? Одна мышь ради пяти целых трех десятых миллиарда людей. Смерть одной мышки — не конец света.

— Конечно, нет.

— Черт! Опять не лезет!

Маркус трижды попытался задвинуть нижний ящик, но потерял терпение и пнул его ногой.

— Дурацкий шкаф!

Айри заглянула в выдвинутый ящик.

— Надо поставить больше разделителей, — решительно сказала она. — И вообще у вас половина бумаг формата А3, А2, а остальные — нестандартные. Чем заталкивать их ногами, лучше бы придумали, как их складывать.

Маркус откинул голову и засмеялся:

— Складывать?! Неудивительно: вся в отца!

Он сел на корточки перед картотекой и еще пару раз попытался задвинуть ящик.

— Нет, правда. Не представляю, как можно работать в таких условиях. Мой школьный хлам сложен аккуратнее, а я не собираюсь править миром.

Маркус, все еще сидевший на корточках, взглянул на нее снизу вверх. Отсюда она казалась грядой гор: Анды в более мягкой и гладкой версии.

— Отлично. Плачу пятнадцать фунтов в неделю, если ты два раза приходишь и разбираешь этот завал. Ты многому научишься и сделаешь полезное дело. Ну как?

Как? Джойс уже платит Миллату тридцать пять фунтов в неделю, за которые он выполняет разнообразные услуги: присматривает за Оскаром, моет машину, полет грядки, моет окна и отправляет всю цветную бумагу на вторичную переработку. Конечно, на самом деле Джойс платила за его присутствие. За то, чтобы чувствовать его жизненную энергию. За ее надежды.

Айри знала, на что соглашается: в отличие от Миллата, она не была ни в похмелье, ни в бреду, ни в отчаянии. Более того, она сама этого хотела, она хотела слиться с Чалфенами, стать одной из них, отделиться от хаотичной, полной случайностей жизни своей семьи и как бы при помощи трансгенеза перелиться в жизнь Чалфенов. Уникальное животное. Новая порода.

Маркус нахмурился:

— Чего задумалась? Я хочу услышать ответ в этом тысячелетии. Ну что, согласна или нет?

Айри улыбнулась и закивала:

— Конечно согласна. Когда начинать?

Алсана и Клара были недовольны. Но им потребовалось время, чтобы обдумать происходящее и объединить усилия. Три раза в неделю Клара ходила на вечерние курсы (Британский империализм с 1765-го до наших дней, средневековая валлийская литература, негритянский феминизм), Алсана все светлое время суток проводила за машинкой, а вокруг нее бушевала семейная война. Они теперь довольно редко болтали по телефону, а виделись еще реже. Но независимо друг от друга обе невзлюбили Чалфенов, о которых слышали все больше и больше. За несколько месяцев тайной слежки Алсана выяснила, что именно к Чалфенам направляется Миллат, когда уходит из дома. А Клара, давно переставшая верить в баскетбольную секцию, как-то вечером заставила Айри сказать правду. И вот уже несколько месяцев она только и слышала: Чалфены то, Чалфены сё, Джойс сказала то-то, Маркус ужасно умный. Но Клара не собиралась поднимать шум. Она хотела как лучше для Айри. Она была уверена, что родительская любовь на девять десятых состоит из жертвенности. Она даже думала встретиться с Чалфенами, но либо Клара страдала паранойей, либо Айри действительно не хотела, чтобы они познакомились. Обращаться за поддержкой к Арчибальду было бессмысленно. Он редко видел Айри: только когда заходил домой, чтобы поесть, помыться и переодеться, — и не находил ничего странного в том, что Айри постоянно говорит о чалфенских детках (Дорогая, судя по всему, они хорошие люди), или в том, что делает Джойс (Правда ведь, дорогая, это очень мило?), или в том, что говорит Маркус (Прямо как настоящий Эйнштейн. Повезло тебе. Мне пора бежать. Сэмми ждет меня в восемь у О'Коннелла). Арчи был толстокожий, как крокодил. Отцовство казалось ему таким непреложным генетическим фактом (это была самая ясная и понятная вещь в жизни Арчи), что ему и в голову не приходило, что кто-то может покушаться на его роль. Так что Кларе оставалось только в одиночестве кусать губы, думать, что она теряет свою дочь, и сглатывать кровь.