Аксенов - Александр Кабаков

Е.П.: Я тут с тобой буду спорить. Я считаю, что имеет, самое непосредственное отношение. Но главное — мы сейчас ведь не это обсуждаем: имеет или не имеет. Ты считаешь так, я считаю по-другому…

А.К.: Тогда вопрос по теме вот в чем: почему Аксенов долгие годы, очень долгие годы представлял русскую прозу за границей?

Е.П.: Ну что значит «представлял русскую прозу»?

А.К.: Это значит, что он был одним из самых сильных русских прозаиков, не классиков XIX века и не советских классиков вроде Шолохова, а современных прозаиков, которых принимали за границей и которых переводили. Он, скажем так, представлял текущую русскую прозу…

Е.П.: Ну, не один Аксенов. Он — один из.

А.К.: Ладно, пусть так. Но в каждом из них, из тех, кто тогда вырвался за пределы… В каждом был свой секрет, секрет, который и вызывал к ним интерес за границей. Вот аксеновский секрет, думаю, в том, что он относился к объекту изображения, вообще к тому, что писал, абсолютно искренне. Это один из самых искренних, на мой взгляд, русских писателей.

Е.П.: А кого… словом, кого волнует эта искренность там? Мы же говорим о международной известности.

А.К.: О, нет, нет, нет, не согласен! Как раз искренность все чувствуют, или отсутствие искренности, именно она проступает через все переводы, ее чувствуют, несмотря на незнание реалий.

Е.П.: Хорошо. Значит, искренность… Это мне кажется не очень точным, насчет искренности. Как раз в международном интересе к Аксенову могло что-то другое быть, более социальное, понимаешь? Ты слишком хорошо думаешь о загранице. А я думаю, что начхать им было на искренность, тем более что поначалу, не разобравшись, его признали западные «леваки» как своего, бунтаря. Но не бунтаря против социализма, столь ими любимого, это они в расчет не брали, а бунтаря вообще. У них был такой идеологический дальтонизм, не полный, но цвета они плоховато различали. Только светлей и темней. Им казалось, что Аксенов протестует против «неправильного социализма». А они знают, какой должен быть правильный, поэтому Аксенов для них свой. Поэтому они его и поддерживали. Все его издатели, знакомые тамошние в первые годы его известности были западные левые. Они и всю эту компанию поэтому же поддерживали — Евтушенко, Вознесенского… Потому что полагали, будто перед ними новые русские советские бунтари.

А.К.: Тут я с тобой совершенно согласен, но просто мне казалось не очень интересным про это говорить, потому что совершенно понятно — для западной интеллигенции все они были прежде всего борцами против такого окостенелого истеблишмента, причем какой истеблишмент — правый, левый — не имело значения. Главное, что они были революционеры. Но это не очень справедливо, на мой взгляд, и даже совсем несправедливо, это такая вульгарная социализированность, вообще западной интеллигенции свойственная. В одну компанию попадали разные люди, очень разные авторы. Аксенов — и Евтушенко, Кузнецов — и Гладилин, Вознесенский — и Ахмадулина. Их объединяли, потому что как сейчас не очень разбираются, так и тогда не очень разбирались в тонкостях нашей внутренней, главной, если так можно выразиться, нашей жизни, и не очень ею интересовались. Ну, этот вот, Евтушенко, — он вроде бы Сталина ругает — годится. Аксенов? А, написал про такую неприкаянную молодежь в «Звездном билете» — тоже туда же. Не понимали и сейчас не понимают разницы ни литературной, ни социальной даже, ни чисто человеческой. А искренность Аксенова им была, пожалуй, действительно ни к чему, но ее замечали просто читатели. Ну еще издатели, но никак не университетская публика, которая делает там репутации…

Е.П.: Я бы сказал — даже не то что не желали и не желают понимать, а просто не задумывались. И получалось, что… ну, допустим, Ален Гинзберг протестует, и Аксенов протестует, понимаешь? И любой истеблишмент для них отвратителен, и не было для них особой разницы между, например, Брежневым и Никсоном.

А.К.: Вообще в шестидесятые происходили странные вещи. Университеты тогда все время бунтовали, студенты лезли на стенку. В Кентском университете кидают камнем в полицейского, полицейский открывает огонь, убивает парня. В это же самое время происходит бунт в Карловом университете в Праге, студент Ян Палах сжигает себя… Ну и так далее. Молодая, образованная, традиционно бунтарская толпа везде выступает против власти. Но никто не понимает, что если бы Яна Палаха свести в тихом месте с этим малым, которого убили в Кентском университете в Америке, они бы между собой подрались насмерть. Они ведь придерживались прямо противоположных взглядов на всё, понимаешь? Это было странное явление, когда в социалистическом лагере правые вели себя как левые в капиталистическом.

Е.П.: Хорошо. Давай к Аксенову все-таки вернемся. Вот скажи, ты согласен с тем, что его сначала обожали левые? А почему? Потому, я считаю, что все слависты были левые, все поголовно.

А.К.: А им было все равно. Раз его гнобит власть, они его любят.

Е.П.: Мне рассказывали многие из них, что они русский язык начинали изучать, потому что восхищались СССР и вообще социализмом.

А.К.: И они не понимали: как же так, ну, приличный человек, писатель, но не левый… И сейчас, даже после крушения коммунизма, они там не сильно поумнели…

Е.П.: И вот левые, то есть слависты разнесли его славу на Западе. А когда же его стали правые любить?

А.К.: Никогда. Его правые вообще не полюбили. Знаешь почему? Потому что правые — тупые. Вот в чем ужас. Правые — тупые. Они любили генералов, а не писателей. Тут я с Васей схожусь: среди левых быть не хочется, а среди правых — просто невозможно.

Е.П.: Возвращаемся к Аксенову. Итак, что же получается? Понимали его и любили по-настоящему — в СССР, в России. Любили, но меньше понимали — в странах народной демократии, то есть на ближнем, так скажем, Западе. И с самой большой симпатией к нему относились на Западе настоящем. Вот так, я полагаю, было, пока не рухнул Советский Союз…

А.К.: Не могу вполне согласиться, извини. Я считаю, что знали его и понимали до конца и у нас не все, но немногие упертые, вроде нас с тобой, поклонники. В странах народной демократии… то есть в Восточной Европе, там… такая промежуточная жизнь, промежуточное было и к нему отношение. А вот где его меньше всего понимали — это как раз на Западе! На Западе его понять не могли… не могли именно по той причине, что для них любое сопротивление власти было левым, а он сопротивлялся здешней власти не с левых позиций. И, я думаю, этим объясняются некоторые литературные неудачи его на Западе, в частности, неудача с блестящим романом «Ожог». Дело не только в известной истории с… ну, известной, в общем, истории, не будем мы сейчас этим заниматься…