Четыре дня - Всеволод Михайлович Гаршин

Лгу я, есть она у меня! И даже не соломинка, а быть может, что-то понадёжнее, но я сама до того опустилась, что не хочу протянуть руку, чтобы схватиться за опору.

Кажется, это случилось в конце августа. Помню, тогда был такой славный осенний вечер. Я гуляла в Летнем саду и там познакомилась с этой «опорой». Этот человек не представлял ничего особенного, кроме разве какой-то добродушной болтливости. Он рассказал мне чуть ли не о всех своих делах и знакомых. Ему было двадцать пять лет, звали его Иваном Ивановичем. Собою он был ни дурен, ни хорош. Он болтал со мною, как с каким-нибудь знакомым, рассказывал даже анекдоты о своём начальнике и объяснил мне, кто у них в департаменте на виду.

Он ушёл, и я забыла о нем. Через месяц он, однако, явился. И явился пасмурный, печальный, похудевший. Когда он вошёл, я даже немного испугалась незнакомого нахмуренного лица.

— Вы меня помните?

В эту минуту я вспомнила его и сказала, что помню. Он покраснел.

— Я потому думал, что вы не помните, что ведь много…

Разговор пресёкся. Мы сидели на диване — я в одном углу, он в другом, как будто в первый раз выехал с визитами, прямой, вытянутый, даже цилиндр в руках держал. Сидели мы довольно долго, наконец он приподнялся и поклонился.

— Так до свиданья-с, Надежда Николаевна, — произнёс он со вздохом.

— Как вы узнали мое имя?! — закричала я, вспыхнув.

Моё ходячее имя было не Надежда Николаевна, а Евгения. Я крикнула на Ивана Ивановича так сердито, что он даже испугался.

— Ведь я ничего дурного, Надежда Николаевна… Я ни одному человеку… А я знаком с Пётром Васильевичем, участковым, так он мне рассказал о вас всё, как было. Я хотел сказать вам «Евгения», да язык не послушался, и я ваше настоящее имя произнёс.

— Да вы скажите, зачем вы пришли ко мне?

Он молчал и печально смотрел мне в глаза.

— Для чего? — продолжала я, всё разгорячаясь. — Какой интерес я представляю для вас? Нет, вы лучше не ходите ко мне; знакомства я с вами вести не буду, потому что у меня нет знакомых. Я знаю, зачем вы пришли ко мне! Вас заинтересовал рассказ этого полицейского. Вы подумали: вот редкость — образованная девушка в какую жизнь попала… Вы вздумали спасать меня? Подите от меня, мне ничего не нужно! Оставьте меня лучше издыхать одну, чем…

Тут я взглянула на его лицо и остановилась. Я видела, что била его каждым словом. Он не говорил ничего, но один вид его заставил меня замолчать.

— До свиданья, Надежда Николаевна, — сказал он. — Очень жалею, что огорчил вас. И себя тоже. До свиданья.

Он протянул мне руку (я не могла не дать ему своей) и вышел медленными шагами. Я слышала, как он спускался по лестнице, и видела в окно, как он, сгорбившись, перешёл через двор какой-то медленной и качающейся походкой. У ворот он оглянулся, посмотрел на мои окна и исчез.

И вот этот-то человек может быть моей «опорой». Стоит мне только заикнуться, и я сделаюсь законной женой. Законной женой бедного, но благородного человека, и даже сделаюсь бедной, но благородной родительницей, если только господь во гневе своём еще пошлёт мне ребёнка.

Сегодня Евсей Евееич говорит мне:

— Вы послушайте меня, Иван Иваныч, что вам я, старик, скажу. Вы, батюшка, не дельно вести себя стали: смотрите, как бы до начальства ни дошло!

Он еще долго говорил (стараясь говорить о самой сути дела обиняками) о службе, чинопочитании, о нашем генерале, обо мне и, наконец, начал добираться и до моего несчастия.

Мы сидели в трактире, куда Надежда Николаевна часто заходит со своими знакомыми.

Евсей Евсеич всё давно заметил и давно уже вытянул от меня многие подробности. Не мог я удержать глупого языка, разболтал всё, да притом еще чуть не разревелся.

Евсей Евсеич рассердился.

— Ах вы, бабень, бабень вы чувствительный! Молодой человек, хороший чиновник, из-за дряни какую историю развёл! Да плюньте вы на нее! Да что вам до нее за дело? Добро бы девица благопристойная, а то, с позволенья сказать… — Евсей Евсеич даже плюнул.

После этого случая он часто возвращался к предмету своих огорчений (Евсей Евсеич искренно огорчается за меня), но уже не ругался, потому что заметил, что это мне неприятно. Впрочем, он мог сдерживать себя недолго и хотя сначала старался заговаривать издалека, но в конце концов всегда приходил к одному заключению, что надо бросить, «наплевать» — и тому подобное.

Я и сам сочувствую, строго говоря, тому, что он твердит мне каждый день. Сколько раз и я думал тоже, что нужно бросить и наплевать! Да, сколько раз! И столько же раз после таких мыслей выходил из дому, и ноги несли меня в ту улицу… И вот она идёт, нарумяненная, с насурмленными бровями, в бархатной шубке и щегольской котиковой шапочке — прямо на меня; и я сворачиваю на другую сторону, чтобы она не заметила моих преследований.

Она доходит до угла и поворачивает назад, нагло и гордо смотря на прохожих и иногда заговаривая с ними; я слежу за нею с другой стороны улицы, стараясь не терять ее из вида, и безнадёжно смотрю на ее маленькую фигурку, пока какой-нибудь… мерзавец не подойдёт к ней, не заговорит. Она отвечает ему, она поворачивается и идёт с ним… И я за ними. Если бы дорога была утыкана острыми гвоздями, мне не было бы