Четыре дня - Всеволод Михайлович Гаршин

и уже дошла до того состояния, когда человек ни о чем не думает. Я давно промочила себе ноги, а не двигалась с места. Ветер был не холодный, но пронизывал меня насквозь, так что я вся дрожала, а все-таки стояла. И не знаю, сколько бы времени продолжалось это оцепенение, если бы с набережной кто-то не закричал мне:

— Эй, мадам! Сударыня!

Я не оборачивалась.

— Сударыня, пожалуйте на панель!

Кто-то позади меня начал спускаться по лестнице. Кроме шарканья ног по посыпанным песком ступеням, я слышала еще какой-то тупой стук. Я обернулась: спускался городовой, стучала его шашка. Увидев моё лицо, он вдруг изменил чинное выражение своей физиономии на грубое и дерзкое, подошёл ко мне и дёрнул за плечо:

— Убирайся вон отсюда, дрянь ты этакая. Шляетесь везде! Сунешься сдуру в прорубь, потом отвечай за вас, за шельмов!

Он узнал по моему лицу, кто я.

IV

Всё то же и то же… Нет возможности ни минуты остаться одной, чтобы не схватила за душу тоска. Что сделать с собой, чтобы забыть?

Аннушка принесла мне письмо. Откуда оно? Я так давно не получала ни от кого писем.

«Милостивая государыня, Надежда Николаевна! Хотя я очень хорошо понял, что для Вас не составляю ничего, но все-таки полагаю, что Вы добрая девушка и не захотите обидеть меня. В первый и последний в жизни раз я прошу Вас быть у меня, так как сегодня мои именины. Родных и знакомых у меня нет. Умоляю Вас, приходите. Даю Вам слово, что я ничего не скажу Вам обидного или неприятного. Пожалейте преданного Вам Ивана Никитина.

P.S. О своем недавнем поведении в квартире вашей не могу вспомнить без стыда. Будьте же у меня сегодня в 6 часов. Прилагаю адрес. И. Я.».

Что это значит? Он решился написать ко мне. Тут что-нибудь не совсем просто. Что он хочет сделать со мною? Идти или нет?

Странно рассуждать — идти или не идти? Если он хочет заманить меня в западню, то или для того, чтобы убить, или… но если и убьёт, всё же развязка. Пойду. Я оденусь попроще и поскромнее, смою с лица румяна и белила. Ему все-таки будет приятнее. Причешу попроще голову. Как мало у меня осталось волос!

Я причесалась, надела чёрное шерстяное платье, чёрный шарфик, белый воротничок и рукавчики и подошла к зеркалу взглянуть на себя.

Я чуть не заплакала, увидев в нём женщину, совсем не похожую на ту Евгению, которая так «хорошо» пляшет скверные танцы в разных притонах. Я увидела вовсе не нахальную, нарумяненную кокотку, с улыбающимся лицом, с ухарски взбитым шиньоном, с наведёнными ресницами. Эта забитая и страдающая женщина, бледная, тоскливо смотрящая большими чёрными глазами с тёмными кругами вокруг, — что-то совсем новое, вовсе не я. А может быть, это-то и есть я? А вот та Евгения, которую все видят и знают, та — что-то чужое, насевшее на меня, давящее меня, убивающее.

И я действительно заплакала и плакала долго и сильно. От слёз легче становится, как твердили мне с самого детства; только, должно быть, это справедливо не для всех. Не легче мне стало, а еще хуже. Каждое рыданье болью отзывалось, каждая слеза горька. Тех, кому есть еще какая-нибудь надежда на исцеление и мир, тех слезы, быть может, и облегчают. А где она у меня?

Я вытерла слезы и отправилась.

Я без труда нашла номера мадам Цукерберг, и чухонка-горничная показала мне дверь к Ивану Иванычу.

— Можно войти?

В комнате раздался стук быстро задвигаемого ящика.

— Войдите! — быстро закричал Иван Иваныч.

Я вошла. Он сидел у письменного стола и заклеивал какой-то конверт. Мне он даже как будто и не обрадовался.

— Здравствуйте, Иван Иваныч, — сказала я.

— Здравствуйте, Надежда Николаевна, — ответил он, вставая и протягивая мне руку.

Что-то нежное мелькнуло у него на лице, когда я протянула ему свою, но тотчас же и исчезло. Он был серьёзен и даже суров.

— Благодарю вас, что пришли.

— Зачем вы звали меня? — спросила я.

— Боже мой, неужели вы не знаете, что значит для меня видеть вас! Впрочем, этот разговор для вас неприятен…

Мы сидели и молчали. Чухонка принесла самовар. Иван Иваныч подал мне чай и сахар. Потом поставил на стол варенье, печенье, конфеты, полбутылки сладкого вина.

— Вы извините меня за угощение, Надежда Николаевна. Вам, быть может, неприятно, но не сердитесь. Будьте добры, заварите чай, налейте. Кушайте: вот конфеты, вино.

Я стала хозяйничать, а он сел против меня так, что его лицо оставалось в тени, и принялся рассматривать меня. Я чувствовала на себе его постоянный и пристальный взгляд и чувствовала, что краснею.

Я на минуту подняла глаза, но сейчас же опять опустила, потому что он продолжал серьёзно смотреть мне прямо в лицо. Что это значит? Неужели эта обстановка, скромное чёрное платье, отсутствие нахальных лиц, пошлых речей подействовали на меня так сильно, что я опять превратилась в скромную и конфузливую девочку, какой была два года тому назад? Мне стало досадно.

— Скажите, пожалуйста, что вы выпучили на меня глаза? — выговорила я с усилием, но бойко.

Иван Иваныч вскочил и заходил по комнате.