Актеры советского кино - Ирина А. Кравченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Кристину сначала не утвердили, потом вроде бы заинтересовались ею, затем, во время встречи с Быковым, девочка, увидев его усталый взгляд и приняв его за выражение равнодушия к ней, отказалась сниматься. Интересно, что мама, Алла Пугачева, книжку сразу оценила и вздохнула: «Почему мне не одиннадцать лет?..» Да, роль, на которую после еще одних проб Кристину взяли, была не хуже Гамлета, но и девочка оказалась — ого-го.
«Помню, снимали сцену, — рассказывал Владимир Железников. — Герой фильма, мальчик Дима, пришел в полуразрушенную церковь, где гужевалась вся „ватага“, чтобы признаться одноклассникам в обмане. А главная героиня Ленка — Кристина — стояла снаружи у маленького окошка и слышала, как он признается, потом пугается и вновь предает ее. Ролан говорит Кристине: „Ты обернешься к камере, улыбнешься — ты же рада, что Дима оказался храбрецом. Потом поймешь, что он струсил, улыбка сползет с твоего лица, и ты заплачешь. Снимаем одним планом“. Кристина стояла, отвернувшись от нас. Худенькая спина, лопатки торчат… Камера работала, а Кристина не оборачивалась. Смотрю на Ролана — он молчит, не хочет ей подсказывать. Но вот она медленно поворачивается, на губах мелькает едва заметная, смущенная улыбка, затем улыбка исчезает… Наступает пауза: Кристина должна заплакать. И вдруг в самом уголке глаза у нее появляется слеза и катится по щеке. Ролан подлетает ко мне и кричит: „Одним планом! Ты видел ее слезу? Я думал, только я так могу, а оказывается, она тоже может!“»
Дети в картине многое могли: Быков нечто такое им нашептывал, после чего они играли так, как, вероятно, сами от себя не ожидали. По воспоминаниям Кристины видно, что для нее работа с этим режиссером напоминала своего рода борьбу: кто кого? Она то слушалась беспрекословно, то начинала упрямиться и дерзить, потому что, как сама признавалась, ей не только надо было вжиться в роль, но и отстоять себя: свое, в том числе и под натиском мощного материала. Позже Орбакайте говорила, что за полгода съемок сильно повзрослела. Когда все закончилось, Быков, знавший — не закончилось ничего, сказал ей, что пройдет десять лет и он станет для нее лучшим детским воспоминанием. На что Кристина крикнула: «Нет!» И это было, наверное, самым сильным подтверждением быковских слов, потому что, как известно, силе действия равна только сила противодействия.
Но и слеза Лены, и костер, на котором словно сжигают ее, да сам серьезный разговор со старыми и малыми взбудоражили чиновников от кино: чтобы наши дети были так жестоки?! Что же — мы сами таковы? Да, братцы, отвечает Быков, мы и гонители, и жертвы. (И в повести Павла Санаева мальчик, подавляемый и даже мучимый, едва вырвавшись на какую-никакую свободу, сам не без некоторого удовольствия наблюдает, как дразнят другого мальчишку.)
Чиновники от кино намекнули Железникову, что у режиссера будут большие неприятности. Требовали правок, требовали сокращения. Как вспоминает Санаева в книге дневников Быкова: «Н. Т. Сизов угрожал Быкову, что он как директор студии запретит пускать его на „Мосфильм“ и, если он сам не хочет сократить картину (что будет лучше), это сделают за него другие. На это Быков сказал: „Вас, очевидно, Николай Трофимович, дезориентирует мое скромное звание заслуженного артиста. Вы меня поставили куда-то в конец очереди. Но я там не стою. И картину защитить сумею. А в монтажную никто ко мне не войдет. Приказ ваш о моем недопущении стоит недорого, десятка. Я заплачу. А если кто-то войдет в монтажную — убью. И говорю заранее — чем. Монтажным прессом“».
Картину Быков не сократил, ни одной из двухсотпятидесяти правок не принял. Более того: ночами, за свой счет, печатал копию с собственной, авторской версии, и отснятый материал уже не мог кануть в небытие.
С одной стороны, были дети с их улыбкой и слезой, снятыми единым дублем, с мгновенно леденеющими глазами Железной Кнопки, нервно подрагивающим красивым лицом Димки. На том же «берегу» стоял и режиссер, разговаривающий с каждым о чем-то таком, о чем мама с папой никогда не поговорят. С другой стороны, на эти сложность и чудо самого важного диалога на свете накатывала тягостная дурь взрослых. Быков, работавший по шестнадцать часов в сутки — и как работавший! — еще и отстаивавший свой фильм, за время съемок дважды попадал в больницу с сердцем. Интересно, что учителя, которым, дабы услышать их мнение, устроили просмотр картины, высказались за то, чтобы ее увидели все. Затем судьбу фильма решали аж на уровне политбюро, и отчасти «пробивали» его первые помощники тех двух генсеков, один из которых в то время умер, второй же только заступил на свой пост (Ю. В. Андропов и К. У. Черненко).
В эти смутные месяцы Быков отводил душу в собственных стихах. Когда-то он имел неосторожность прочитать свои вирши Светлову и говорил потом, что «сдуру выбрал заумь, чтобы произвести впечатление, забыв, что тот знал и слушал Велимира Хлебникова». Светлов вздохнул: «Стагик, это плохо. Это так плохо, это надо запить. Это, минимум, литг». Нет, позднее стихи Быкова «выросли» и заумь из них испарилась, наоборот — превалировала четкая форма, державшая чувственную мысль или мысленное чувство, как хотите. Часто его поэзия являлась продолжением дневниковых записей в тех же тетрадках: рассуждение — и, бах, стихотворение. В том числе и злое, если «посвящалось» врагам, в данном случае врагам его выношенной и с таким трудом осуществленной картины.
Жены пусть от них уходят
К проходимцам и ворам,
Пусть их леший скопом водит
По лесам и по горам.
Их беда — счастливый случай,
Бог мой добрый, помоги,
Ты их отвлеки, помучай,
Ты возьми с них за долги.
Нет, по-пушкински призывая «милость к падшим», Быков был готов и к дуэлям, пусть словесным. На вопрос, жалел ли он по-прежнему людей — все-таки знание человеческой природы способствует мизантропии, — Санаева ответила: да. Но, поясним, жалел не сентиментально, а тем… что не жалел. Быков и раньше не избегал того, чтобы своей ролью или картиной сказать ребенку любого возраста, хоть сорокалетнему, вещь трудную, даже горькую, а теперь у него и тема была соответствующая, и возраст такой, когда не до утешения себя и
