Все, о чем вы мечтали - Иван Петров

  Первый массаж в моей жизни. Слово вспомнил.

  Когда перешли к пальцам, я уснул.

  Они меня годами пытать могут. Этот сам сказал - золото дело серьезное. Попытают, подлечат и опять. Ну, влип...

  И в хомяка почему-то не получается.

  Ведь могу не выдержать? Могу.

  Поздно сообразил - надо было сандалии расплести. За что здесь цеплять - не понятно, но, все-таки... Как-нибудь. Что теперь вспоминать? Когда допер - сандалии уже исчезли.

  А вены на руке перегрызть?

  Дурак. Уйду сам - за ребят примутся.

  Да и не дадут теперь...

  В камере постоянно двое сидят, в темноте от них не укроешься. На столе два заляпанных потеками воска подсвечника, пламя пригибается под сквозняком. Свечи часто меняют.

  Коптят, однако...

  Свет теперь постоянно: на столе стоит распятие и изображение божьей матери. Чтоб молился, а не в темноте пребывал. Как барин: лежу у стеночки на низком топчане под полосатым колючим одеялом, укрытый им до самого носа - мышцы грею. На холоде судорога возвращается. Полуголый, босой, в одних выданных тюремных портках. На руках и ногах кандалы, не сбежишь.

  Но - просторные. Не трут...

  Над головой повесили изображение какого-то святого. Верх ногами. Зачем?

  Не спрашиваю. Жду.

  Может быть, зря...

  Раз не спрашиваю - скучающие на табуретках тюремщики мне сами сказали. Меня должны казнить! Я приговорен к смерти, как знаменитый в соседней Франции разбойник, отловленный бдительной полицией при злонамеренной попытке пересечь границу в надежде принести боль и слезы, зло и ересь, на благословенную землю великой Испании. Короче - габачо, презренный иностранец, француз! Безбожник, республиканец, противник церкви и трона, враг истинной благой веры, великого католического короля и гордого испанского народа, приверженного престолу и алтарю.

  Камеру облагородили до состояния капильи, помещения, куда к приговоренному (по стародавнему обычаю) за день перед казнью будут свободно допущены все желающие высказать в лицо заключенному то, что они про него думают: ободрить или плюнуть в рожу, за все.

  А потом - позорная публичная казнь через удушение...

  Вот и ладненько.

  Повесят, что ли?

  Нет, габачо. В Испании нет виселиц. Как и положено - за разбой удушат на гарроте. Традиция.

  На соборной площади воздвигнут эшафот. Сквозь доски помоста вколотят в землю столб, рядом поставят скамеечку, тебя - на нее. Посадят спиной к столбу, стянут веревкой руки, ноги, чтобы не трепыхался, голову в ошейник, закрепленный на столбе. Палач начнет крутить сзади винт и железное кольцо сожмется, прижимая голову к столбу. И так - пока не задохнешься. Медленно. Морда посинеет, глаза закатятся, язык выпадет.

  Сука, Рафик! Пошутил, понимаешь. Проверял, зараза...

  До вечера труп будет выставлен на обозрение. Потом пригонят тележку живодера. Тебя разрубят на куски, погрузят и вывезут куда подальше, скорее всего - выкинут в пропасть. Если найдут подходящую.

  Зрелище всенародное, грандиозный праздник! Народу набьется немерено, никто не пропустит. Казнь разбойника! Да о таком всю жизнь вспоминать и детям рассказывать. Монахи станут собирать пожертования на упокой души осужденного, торговцы - торговать в толпе сластями и сосисками. Вся площадь будет забита, места на балконах и в окнах распроданы. Места у эшафота - только для избранных дам и господ из высшего круга.

  Возможно... только - возможно, мы ничего не обещаем, но... Возможно, прибудет сам Великий инквизитор, дон Рамон де Рейносо и Арсе, архиепископ Бургосский и Сарагосский, патриарх обеих Индий.

  Габачо, ты слышишь?

  Может, ребят увижу. Или сюда зайдут. Если на свободе. Есть же надежда...

  А пока - никого. Когда же казнь?

  - Пожалуйте одеваться, сеньор. Сейчас вам все принесут. А пока умывайтесь, приводите себя в порядок.

  Ну вот и все.

  Никто не пришел.

  Часа два-три назад заглянул какой-то поп, постоял надо мной, пристально всматриваясь, чего-то поговорил, обращаясь ко мне или к почтительно поклонившимся, торопливо крестящимся тюремщикам - я так и не понял. Молча смотрел на склонившееся надо мной одуловатое лицо. Не пожелал падре перевести свои речи на французский, а я не испытываю тяги к пустым разговорам. Просить, умолять, объяснять...

  Поскорее бы.

  Никого в городе не заинтересовал. Не за что мне плевать в лицо, некому увещевать, жалеть, по мне печалиться. Никто меня не знает.

  Поднявшись, аккуратно заправил одеяло, сполоснул лицо и руки холодной водой из стоящей на лавке кадушки, затем, решившись, стал плескать на торс, подмышки.

  Да, затягиваю процесс, выигрываю время. Нет, не стыдно.

  Перед собой не стыдно. Не в страхе дело.

  Уйду чистым.

  Поторопился. Потом расковывали, пришлось перемываться.

  Привезли в закрытой наглухо карете к настоящему дворцу. Серый, громадный. Дворец, одним словом. Финтифлюки всякие по стенам, на крыше. Выходя, успел исподлобья окинуть взглядом - не менее трех этажей, наш вход в боковом флигеле. Сопровождаемый солдатом и молчаливым молодым священником, по шикарной лестнице поднялся на второй этаж. Меня запустили в зал и оставили одного. Ну?

  Здесь, что ли, приговор зачитают?

  Комната обставлена богато, со вкусом. Стены обтянуты белым атласом, стулья обиты той же материей. Письменный стол красного дерева украшен тончайшей резьбой. В стенном шкафу антикварные книги, на изящных ажурных столиках, подставках - статуэтки, безделушки, какие-то вещицы неопределенного назначения, резные ларчики.

  Появился судья: спокойный человек в одежде священнослужителя, в очках, следом за ним сразу зашел секретарь. Всмотрелся повнимательнее: лицо судьи спокойное, сухощавое, смуглое и бледное, из-под очков видны миндалевидные, невыразительные глаза. Руки худые, нервные. Секретарь наподобии - никакой. Судья учтив, благовоспитан, похож на дворянина, секретарь попроще, руки грубоваты.

  С ними лучше помолчу, а то ляпну что не то и окажусь в застенках знаменитой испанской инквизиции.

  Нет уж, "умерла - так умерла".

  Пепе так хохотал над этим анекдотом. Смешинка в рот попала. Вспомнив друзей, я, кажется, невольно улыбнулся. Священник улыбнулся в ответ, кивнул секретарю и тот, сделав пару шагов, отодвинул тяжелую бархатную портьеру, скрывающую стенной гардероб. Распахнул... Рядами развешанная одежда!

  - Ваша светлость, соблаговолите переодеться в подобающее вашему рангу. Желаете принять ванну, постричь волосы? Пригласить врача? Как вы себя чувствуете?

  Если бы судья достал дубину и шарахнул меня в лоб, такого бы эффекта он не достиг. Череп у меня - хоть по наследству. Мне... у меня буквально подкосились колени...

  Что?!!

  Отмытый, слегка подстриженный (захотелось оставить длинные волосы) и расчесанный, одетый в белый жилет, узкие желтые панталоны и синий фрак, вроде бы подошедшие мне по размеру и сидящие более-менее нормально, я был вежливо препровожден еще на этаж выше. Судья и секретарь, дирижируя моим преображением, не стремились меня просветить о причинах столь странного отношения к даже не вчерашнему, а к сегодняшнему, утреннему разбойнику, удалой головушке. Обращались по-прежнему - ваша светлость, но в подробности не вдавались, кто я - не сообщали, а сам я с вопросами не лез, настороженно молчал. Сразу как-то удалось не пуститься в восторженный пляс, сдержать радостные вскрики, такой молчаливой тактики и продолжаю придерживаться. Потребуется - скажут. Был я уже бароном-графом-маркизом, плавали, знаем.

  В нашем крыле дворца люди попадались не часто: в основном - на переходах, на лестнице, в коридоре, почти все были в монашеском одеянии, только у некоторых дверей стояли лакеи в ливреях, они же меня и обслуживали, повинуясь командам приставленных господ. Так же - не пожелавших представиться. Женщин не было вовсе.

  Время приближалось к обеду: утром баланды не дождался и теперь живот, привыкший к кормежке по часам, громко сигнализировал компрометирующими меня писками и воем. И в туалет бы? Не, нет, в туалет не надо... это я к слову. Но - вдруг? Они тут едят что-нибудь?

  Неудобно спрашивать: вежливые, крутятся вокруг меня, гордого, распространяющего холод и молчаливое презрение ко всему происходящему, и вдруг - на тебе! Ни с того, ни с сего: - Жрать давай! Как-то не совсем...

  За массивной резной дверью кабинета на третьем меня ждал очередной церковный служитель.

  - Здравствуйте, ваша светлость, проходите.

  Жестом руки отпустив мое уже примелькавшееся сопровождение (почтительно согнувшись и пятясь задом, тихонько прикрывшее за собой дверь), полный человек в черной, наверно - шелковой - сутане, из-под которой виднелось изящное, тонкое кружево, по виду очень дорогое, приветливо улыбаясь, шагнул мне навстречу.