Таежная богиня - Николай Гарин

...Шаг, еще шаг вслепую, и он снова полетел куда-то в бесконечную темноту. Падение было недолгим. И когда ужас падения пронзил его насквозь, он вдруг услышал впервые, как кто-то тихо и мягко произнес над самым ухом: “Павел!” Вода обожгла его, поглотила на несколько секунд, вобрала в себя, а потом вытолкнула на поверхность.

Отфыркиваясь, он забарахтался, удерживаясь на плаву. С первым же взмахом Никита натолкнулся на отвесную каменную стену. Попытался зацепиться, но поверхность была гладкой. Вскоре он почувствовал несильное течение. Подчиняясь ему, Никита поплыл, то справа, то слева натыкаясь на гладкие стены. Через какое-то время течение усилилось, но русло обмелело. Никита плыл, время от времени касаясь дна то коленями, то руками. Однако когда он попытался встать на ноги, то больно ударился головой о свод этого странного тоннеля. Пришлось плыть дальше. С каждым гребком русло мелело, а скорость потока возрастала. В полной темноте Никита представлял русло в виде каменной трубы со скользкими стенами, у которой угол наклона все время увеличивался. Никита, не переставая, делал попытки нащупать хоть какой-нибудь выступ в проносящихся мимо каменных стенах, но все было тщетно.

А скорость потока между тем росла. Никита начал паниковать. Он несся в абсолютной темноте неведомо куда. Вдруг впереди послышался шум. Он быстро нарастал, постепенно превращаясь в грохот настоящего водопада. Никита заметался. Он хватался за стены, сдирая кожу, срывая ногти, но никак не мог затормозить свое скольжение. Перед его глазами вставала одна картина страшнее другой. “Вот и все!” — билось в его висках. Оставалось надеяться на чудо. Неожиданно после плавного поворота, куда внесло Никиту со всего маху, он увидел тусклый свет. Грохот нарастал. Становилось светлее. Были отчетливо видны гладкие стены русла, потолок, бурлящее тело воды, слышался запах травы, солнца...

Еще один изгиб, и в глаза Никиты ударил дневной свет где-то далеко внизу. Водопад уже ревел. Никита не видел, но ясно представлял, как потоки воды со всего маху разбиваются в пыль, падая на острые скальные выступы.

Перед самым выходом на свет тоннель сужался настолько, что Никита понял: ему непросто будет проскочить. И тут он сообразил, распрямился, упершись конечностями в шершавые, едва приметные уступчики в стенах, и его скольжение сначала замедлилось, а потом и вовсе остановилось.

Пока Никита лихорадочно соображал, что делать дальше, вода все напирала и наконец, словно пробку, вытолкнула его наружу. И снова, в который раз, Никита совершал незапланированный полет в неизвестность. Он летел, зажмурившись, ожидая смертельного удара о камни, прощаясь с белым светом. Падая, он снова услышал, как кто-то произнес по слогам: “Па-вел”.

Никита вылез из воды. Снял с себя одежду, выжал и разложил на нагретых солнцем камнях. Сам же сел на корточки, обхватил колени руками и, продолжая все еще жмуриться, заплакал.

Он плакал от обиды и счастья. От дикого везения и отчаяния. Оттого что нашел и тут же потерял отца. Что больше нет бабушки, которая, по сути, была еще и матерью, что в тридцать с лишним совсем один. Тело Никиты содрогалось, он тер глаза кулаками, как в детстве, и чувствовал себя маленьким и никому не нужным. Между тем все настойчивее приходили мысли странные, неожиданные и необычные. Теперь он другой! Стал другим! Совсем другим! Новым! Он недавно умер, а потом, вот только что, — родился! Умер и родился в этой горе, на закате и в утренние часы похожей на лежащую женщину!

Никита продолжал плакать от бессилия и малодушия, от стыда за неверие и сомнения. Трудно было поверить, что его отец, слепой, в одиночку за двадцать лет... Никита выплакивал свою последнюю слабость, остатки своего мальчишества, выплакивал из себя прошлое, самого себя.

— Папа получил новое имя, Петр, когда пришел в себя, — неожиданно прозвучало над Никитой. Он открыл глаза. Взгляд Нюры был обращен вдаль, точно она что-то высматривала на другом конце долины. — А меня будут называть Анной. Хотя, как ты понимаешь, Нюра — это та же Анна, тем не менее Анной, как решил папа, меня звать пока рано.

— Зачем менять имена?

— Имя — это судьба, — тихо проговорила девушка и осторожно присела рядом. — Твое прошлое, а стало быть и прошлое имя, будет связывать тебе руки, мешать творить. Ты будешь в плену у прошлого, повторяться и, возможно, не сделаешь того, что должен сделать. Изменится имя, изменится и судьба.

— С чистого листа? — Никита повернулся в сторону сопок.

— Послушай, — Нюра повернулась к Никите, — тебя никто не держит. Ты свободен. Можешь хоть сегодня идти к перевалу. Но там, на той стороне, — она махнула рукой по направлению скал, — ты не узнаешь себя. Не узнаешь, потому что... потому что ты уже другой.Никита и не возражал. Еще под землей, он почувствовал: в нем что-то изменилось. А когда перешел реку и встретился с сестрой, у него возникло ощущение новизны во всем. Это было и радостно, и страшновато, точно он вновь попал на землю, которую покидал на несколько десятилетий.

Тем не менее Никита хотел до конца разобраться в самом механизме смены имени. То ли остаток самолюбия, то ли трезвое и взвешенное чувство заставляли его это сделать. Нет ли с его стороны предательства по отношению к прошлому, прежнему имени. Тридцать с лишним лет он был Никитой и вдруг стал Павлом. Разве не предательство?

И тут Никита вспомнил лекции по искусствоведению. Кажется, в Японии художник, достигший всеобщего признания, сам менял имя, чтобы никому не известным вновь добиться признания, а не почивать на лаврах, губя талант. И для того чтобы стать по-настоящему великим и достичь истинной славы, надо было этот путь пройти трижды. За всю историю Страны восходящего солнца это удавалось очень немногим. Зато их имена в истории навечно.

— Ну и, кроме седины и усталости... в чем же все-таки я другой? — примирительно спросил Никита.

— А вот сейчас я тебя накормлю, и ты... — Нюра повела взглядом вокруг себя, — вот здесь у кедра, когда будешь отдыхать после еды, тогда и почувствуешь.

— Теперь поверил, что три дня пробыл в сопках?! — весело приговаривала Нюра, то и дело подкладывая Никите-Павлу дымящиеся куски мяса. Длинная деревянная тарелка стояла у него на коленях.

— Уу-ооо-мм-ааа! — отвечал тот, вгрызаясь в очередной кусок вареной оленины. Ему казалось, что такой вкуснятины он не ел никогда. Свежее, ароматное, нежное мясо будто само запрыгивало в рот.

Склонив голову набок, Нюра смотрела на брата, как смотрят все любящие женщины на своих мужчин за столом. “Как мужчина ест, так и работает...” — говорила бабушка. А Никита рвал зубами очередной кусок и, не прожевывая, пропихивал в себя, чувствуя, как насыщается его утроба.

Наконец он остановился. Поблагодарил Нюру, вытер о прошлогоднюю траву руки и, тяжело поднявшись, пошел к кедру. Рухнув подле него, он утонул в его змееподобных корнях. Широко зевнув и, не обращая внимания на комариный писк, моментально провалился в сон. Было по-летнему тепло и почти безветренно. Солнце щедро грело землю. Трава шла в рост, она торопилась, зная неожиданности местного климата и быстротечность лета.

В глазах Нюры сменялись печаль, радость, досада. Она умиротворенно смотрела на брата, который по-родственному обнимал во сне могучий корень, прижавшись к нему, как к живому.

Первый урок

Много лет назад, в одну дождливую осень, старая кедровка, отчаянно молотя крыльями, с большим трудом тащила в своем зобу добрую горсть отборных кедровых орехов. Ее многолетний опыт подсказывал, что впереди долгая и голодная зима, что, когда наступит лютая стужа, каждый орешек может решить ее судьбу. Нужно было как можно быстрее спрятать добытое в надежном месте и снова вернуться в кедровник. Однако, залетев в долину, старая птица почувствовала, что второй перевал ей не одолеть, и стала стремительно снижаться.

Она безошибочно определила лучшее для хранилища место. Это была небольшая ниша, образованная каменной плитой, что наполовину торчала из земли с небольшим наклоном. Плита являлась своеобразным козырьком, под которым уютно зеленела мшистая кочка.

Птица забралась в нишу, привычно отрыгнула орешки и замаскировала свою добычу, натаскав в клюве сухой травы, веточек и даже камней.

Очень скоро в долине вовсю хозяйничала снежная вьюга, которая засыпала нишу снегом. Потом пришло небольшое и короткое потепление. Днем оно растапливало снег, а ночью подмораживало. Над орешками возникла ледяная броня, которую уже не могла бы преодолеть ни сама хозяйка-кедровка, ни случайно забредший лемминг, ни какая другая живность. Всю зиму бушевали метели, трещали морозы, но птица так и не прилетела за своим добром.

С началом лета в долину пришли дожди. К середине лета почти у всех орешков лопнули скорлупки, и из них выстрелили бледные трепетные ростки. Их было много, и им было тесно, но они дружно поднимались, меняя цвет, щетинясь мягкими колючками.