На горах. Книга первая - Павел Мельников-Печерский

Даже в звуках турецкого барабана, что без умолку бухал в каком-то сколоченном из барочных досок комедиантском балагане, Никита Федорыч находил что-то прелестное, что-то необычайно гармоничное… Взглянул на часы — десять… Ну теперь Митенька скоро воротится, может быть и от Дорониных пришлют, может быть сам Зиновий Алексеич приедет… Чем бы до тех пор заняться?. Позвонил, спросил каких-нибудь газет. Подали «Ярмарочный листок», и он углубился в его чтение. Читает, сколько ржи на пристанях, сколько овса, пшена, муки — все цифры, цифры и цифры… Глядит он на эти цифры внимательно, но ничего в них не видит и вовсе не об них думает… Думает про невесту, думает про Веденеева, про тюленя, про Морковникова, про Брайтона и про Марью Ивановну, но ни над чем не может остановиться, ни над каким предметом не может сосредоточиться… Больше все Брайтон да Брайтон да его подаренье… С год прошло, как не вспоминал англичанина, а сегодня он у него беспрестанно на уме…

«Это от того сна, — думает Меркулов. — Как, однако, я живо видел его, как есть наяву… Так же точно и после смерти — тогда ведь все равно, что день, что тысяча, миллион лет… Американец тогда у Брайтона правду говорил… А у нас мытарства!.. Нет, так лучше, как американец говорил: только что умрешь, тотчас тебе и суд, тотчас тебе и место, где господь присудит… Как он милосерд, как он премудр, как это хорошо он устроил! Что час, что тысяча лет — ему все одно… А что это за вера фармазонская?.. Тайная… Как бы узнать?.. Морковников не знает ли?.. Разве с Марьей Ивановной познакомиться, ее расспросить?.. Не скажет, пожалуй… тайности ведь у них». Дверь с шумом растворилась.

— Наконец-то! — вскликнул Никита Федорыч и кинулся было обнимать Веденеева. Но это был не Веденеев.

— Давеча, в обеденну пору, стучал я, к вам стучал в каюту, государь мой, так-таки не мог добудиться. Нечего делать — один пообедал… теперь уж не уйдете от меня. Пойдемте-ка ужинать… Одиннадцатый уж час…

Так говорил Василий Петрович, растопыря врозь руки, будто в самом деле хотел изловить Меркулова, ежели тот вздумает лыжи от него навострить.

— Я ведь не ужинаю, Василий Петрович. Да и есть-то вовсе не хочется, — сказал Меркулов.

— Как так?.. — с удивлением вскрикнул Морковников. — Не обедал, да и ужинать не хочет!.. На что это похоже?.. Смирять, что ли, себя вздумали?.. Нет, батюшка, этого я не позволю. Покончим с тюленём, тогда хоть совсем от еды откинься, хоть с голоду помри — тогда мне все равно… А до тех пор не позволю, ни под каким видом не позволю. Извольте-ка, сударь, идти со мной в общую залу. У Федора Яковлича рыба отменная, по всей ярманке лучше нет. Куда до него Барбатенке, да хоша б и самому модному вашему Никите Егорову…

У них насчет рыбного тех же щей да пожиже влей. Подают красиво, любо-дорого посмотреть, да еда-то нам по брюху не приходится, не по русскому скусу она… Идем же, идем, нечего попусту лясы точить. И схватил Меркулова за руку.

— Хоша и силком, а уж стащу друга поужинать, — говорил он. — Сердись, не сердись, по мне, брат, все едино… А на своем уж беспременно поставлю!.. Как это можно без ужина?.. Помилуйте!

— Да ей-богу же в горло кусок не пройдет. Я так с вами давеча назавтракался, что, кажется, и завтрашний день есть не захочу.

— Нельзя, голубчик, нельзя, — стоял на своем Морковников. — Ты продавец, я покупатель, — без того нельзя, чтобы не угоститься… я тебя угощаю… И перечить ты мне не моги, не моги… Нечего тут — расходы пополам… Это, батюшка, штуки немецкие, нашему брату, русскому человеку, они не под стать… я угощаю — перечить мне не моги… Ну, поцелуй меня, душа ты моя Никита Федорыч, да пойдем скорей. Больно уж я возлюбил тебя.

И, не дождавшись ответа, купчина облапил Меркулова и стал целовать его со щеки на щеку.

— Какие бы цены на тюленя завтра ни стали, тотчас сполна чистоганом плачу, — говорил Василий Петрович. — Слова не вымолвлю, разом на стол все до последней копейки. Помни только давешний уговорец, — гривну с рубля скостить… Уговор пуще денег… Да ну же, пойдем!.. Чего еще корячиться-то?.. Зовут не на беду, а на еду, а ты еще упираешься!.. Еда, любезный ты мой, во всяком разе первеющее дело!.. Чтоб мы были без еды?.. Опостылел бы тогда весь белый свет. А я и на предбудущую ярманку и навсегда твой покупатель. Коли хорошо пойдет завод, втрое, вчетверо больше буду брать у тебя… Только того из памяти не выкидывай — гривна скидки… Да ну же пойдем… Нечего тут еще кочевряжиться!.. Пойдем, говорю, — больно уж я возлюбил тебя. И потащил Меркулова за руку.

А Митеньки все нет как нет. Что станешь делать? Пошел Никита Федорыч с безотвязным Морковниковым, хоть и больно ему того не хотелось. «Все равно, — подумал, — не даст же покоя с своим хлебосольством. Теперь его ни крестом, ни пестом не отгонишь». И наказал коридорному, как только воротится Веденеев либо другой кто станет Меркулова спрашивать, тотчас бы повестил его.

Никита Федорыч с Морковниковым едва отыскали порожний столик, — общая зала была полным-полнехонька. За всеми столами ужинали молодые купчики и приказчики. Особенно армян много было. Сладострастные сыны Арарата уселись поближе к помосту, где пели и танцевали смазливые дщери остзейцев. За одним столиком сидели сибиряки, перед ними стояло с полдюжины порожних белоголовых бутылок, а на других столах более виднелись скромные бутылки с пивом местного завода Барбатенки. Очищенная всюду стояла.

Подлетел половой в синей канаусовой рубахе, отороченной тоненькими серебряными позументами. Ловко перекинув на левое плечо салфетку и низко нагнувшись перед Морковниковым, спросил у него:

— Что потребуется вашему почтению?

— Сперва-наперво, милый ты мой, поставь нам водочки да порцию икорки хорошенькой, — сказал Василий Петрович.

— Зернистой прикажете али паюсной? — почтительно опуская глаза, спросил половой.

— Знамо, зернистой, — паюсну сам ешь, — ответил Морковников. — Самой наилучшей зернистой подавай.

— Стерляжьей не прикажете ли? Сейчас только вынули, — осклабясь во весь рот, сказал половой.

— Тащи порцию. Да балыка еще подай. Семга есть?

— Есть-с, только для вашей чести не совсем будет хороша, — ответил половой.

— Так ну ее ко псам. Икры подай да балыка, огурчиков свежепросольных, — приказывал Василий Петрович. — Нехорошее подашь — назад отдам и денег не заплачу, Федору Яковличу пожалуюсь. Слышишь?

— Слушаю-с, — с лукавой улыбкой молвил половой. — Еще чего не пожелается ли вашей милости?

— Расписанье подай, — сказал Василий Петрович.

— Какое расписанье? — в недоуменье спросил половой.

— Роспись кушаньям, какие у вас готовят, — повыся голос, крикнул на него с досадой Морковников.

Карточку, значит? Сию минуту-с, — сказал половой и подал ее Василию Петровичу.

— «Закуски, — по складам почти читает Морковников. — Икра паюсная конторская…» Мимо, — закуску мы уж заказали. «Мясное: лангет а ланглез, рулет де филе де фёб, ескалоп о трюф». Пес их знает, что такое тут нагорожено!.. Кобылятина еще, пожалуй, али собачье мясо… Слышишь? — строго обратился он к улыбавшемуся половому.

— Другой карточки не имеется-с, — ответил половой. Отчего же не имеется? — вскрикнул Василий Петрович. — Не одна же, чать, нехристь к вам в гостиницу ходит, бывают и росейские люди — значит, православные христиане. Носом бы тыкать вот сюда Федора-то Яковлича, чтобы порядки знал, — прибавил Морковников, тыкая пальцем в непонятные для него слова на карточке.

— Зачем же-с? Помилуйте, — вступился за хозяина половой. — Осетринки не прикажете ли, стерляди отличные есть, поросенок под хреном — московскому не уступит, цыплята, молодые тетерева.

— Слушай, давай ты нам ракову похлебку да пироги подовые с рыбой… Имеется?

— Раковый суп? Имеется-с.

— Стерлядку разварную.

— Слушаю-с.

— Осетрины хорошей с хренком.

— Слушаю-с.

— Поросенка под хреном. Это я для тебя, — обратился Морковников к Никите Федорычу. — Мне-то не следует — середа.

Меркулов не отвечал. Далеко в то время носились его думы.

— Слушаю-с, — отвечал между тем половой Морковникову.

— Цыплят жареных можно?

— Можно-с.

— Цыплят порцию да леща жареного на подсолнечном масле.

— Слушаю-с.

— Чего бы еще-то спросить? — обратился Морковников к задумавшемуся Никите Федорычу.

— Помилуйте, Василий Петрович, да и того, что заказали, невозможно съесть, — сказал Меркулов.

— Коли бог грехам потерпит, — всё, голубчик, сжуем во славу господню, все без остаточка, — молвил Морковников. — Тебе особенного чего не в охотку ли? Так говори.

— Я уж сказал, что вовсе есть не хочу, — отвечал Меркулов.

— Это ты шалишь-мамонишь. Подадут, так станешь есть… Как это можно без ужина?.. Помилосердуй, ради господа! — И, обращаясь к половому, сказал: — Шампанского в ледок поставь да мадерки бутылочку давай сюда, самой наилучшей. Слышишь?