Арена - Никки Каллен

— Садить все равно поздно, — ответил он.

— Я соскучился по цветам, — сказал старик. — В моей стране они не цвели целую эпоху и, похоже, совсем разучились… а где ваша внучка? Не Саша — Саша, знаю, в городе, репетирует балет новый, — Клавдия меня интересует; я ее совсем не вижу, будто кто-то колдует.

— Вы маньяк? — дедушка опустил Пиньоля на колени; больше никакого оружия поблизости, справлюсь, подумал.

— Нет. Я Мариус.

Клавдия вернулась с Рики Хаттоном; Нельсон чем-то разболелся младенческим, соседка сказала: «пусть пока побудет в яслях»; Рики заснул у нее на плече, пушистый, живой, крошечная вселенная, как из «Людей в черном», всего лишь шарик, украшение; она несла его и думала о детских книгах: «Хоббите», «Школе мудрых правителей», «Востоке»; в темном воздухе скапливался дождь, ароматный, как корзина лесных ягод; весь поселок спал; и в их доме свет был только в одном окне — в гостиной, слабый: лампа на столике для кофе и печенья и камин, теплый, как этот котенок, сквозь красные шторы; Клавдия придумала историю о мальчике, который был богат; единственный наследник империи; но сбежал, исчез, везде объявления, описания; проходят годы — и его объявляют умершим; и однажды кто-то идет по улице вот таким же поздним вечером, напоенным летним дождем, не дождь, а вино; и видит одно окно, там такой свет, красная лампа, красные шторы, и у окна стоит молодой человек, улыбается еле слышно, — в белой рубашке и черном жилете вязаном, в джинсах, тонколицый, как икона, темноглазый, с пушистой черной челкой; и этот кто-то его узнает: тот мальчик, из новостей много лет назад… «Дедушка, ты где?» — прошла сквозь кухню; они сидели в гостиной, у камина, в креслах, вся комната была в дыму от их трубок: коричневой, короткой, изогнутой — у дедушки и длинной, черной, прямой — у незнакомого человека, старика в красивом костюме; наверное, дедушкин знакомый, подумала Клавдия, или даже друг; работали вместе, ели пончики с апельсиновым джемом или чем там питались следователи КГБ: домашние бутерброды в промасленной коричневой бумаге, с огурцами, паштетом куриным, финской салями, с сырокопченой колбасой; «здравствуйте»; старик встал и поклонился — церемонно, и Клавдия испугалась, такой он был величественный — король из старинных баллад.

— Э-э, дедушка…

— Не пугайся, Клавдия, это… это Мариус.

Клавдия поняла, что это действительно Мариус; именно так она представляла себе светлого мага — намного страшнее темного; дедушка как раз рассказывал Мариусу историю о парне с синими глазами и дробовиком, который убил весь свой городок, сражался с вампирами; «ого, — сказал Мариус, — какой смелый и, самое главное, умный, ведь рассчитал как-то, что останется жив» «а как же удача?» «удача — это уж когда совсем не везет; хорошие полководцы вообще не знают слов «удача», «погода», «преимущество»; если это честно, то это действительно игра, шахматы, бильярд в бисер; да, давно я не встречался с вампирами; а кто там был главным?» «не знаю; когда мы пришли, там остался только пепел» «если он убил одного из старейших вампиров, то он маг, не иначе; удивительно, почему в вашем мире так мало магии? она ушла как женщина, которой не верили; я встречал несколько таких миров: они словно алкоголики или лентяи, пропившие, проговорившие талант». На столике перед ними тарелки с бутербродами — хлеб, масло, красная рыба, петрушка; с курабье, с виноградом; и вино — в пузатых французских бокалах, гордости семьи Петржела: каждому случаю своя посуда; дедушка сам делал вино — из яблок, и еще ему присылали из Франции, старые друзья, семья де Фуатенов, у них были свои виноградники, превосходные, мягкое солнце, бархатная тень; специализировались они на белом; с каждого урожая по десять бутылок в полтора литра; под столиком стояло уже три таких и две из-под яблочного. Котенок проснулся и полез из пиджака, запищал, Клавдия спустила его на пол, на ковер.

— Симпатяга, — сказал Мариус, встал аккуратно, не задев стола, ничто не зазвенело, не дрогнуло; «а я бы от такого количества дедушкиного вина свалилась, точно, — подумала Клавдия, — запуталась бы в собственных ногах, в ножках кресла, уронила бы тарелку или бокал, валялась бы на ковре и хихикала, какое у меня смешное имя». — Думаю, ему нужен фарш, который есть у вас в холодильнике. Или еще рано? Я плохо разбираюсь в маленьких детях.

— Я принесу, — Клавдия ушла на кухню, вытащила фарш, он был подмерзший, поставила размораживаться в микроволновку, налила в мисочку воды. Вернулась в гостиную; Мариус сидел, как мальчишка, на полу, гладил котенка, поднял на нее глаза, улыбнулся сквозь трубку: колдую, чтоб ему сразу стало как дома; она поставила все перед котенком, тот радостно накинулся на еду.

— Это Нельсон или Рики? — спросил дедушка из кресла.

— Рики. Нельсон заболел чуть-чуть.

— Будешь вино? — дедушка взялся за бутылку.

— Дедушка, я… — в горле застряло, будто она и вправду хотела пить и думала лишь о воде, о кока-коле несколько часов.

— Не бойся меня, Клавдия, я не убить тебя пришел, — сказал Мариус, — я пришел просить помощи, и скорее униженно, чем властно.

— Это я хотел убить его, уже был готов, вспомнил старый спецназовский приемчик, замахнулся, — отозвался дедушка, — но Мариус поймал мою руку и, держа меня на весу, как непослушного, час объяснял, в чем дело. Если будешь вино, принеси себе стакан. И еще бутербродов. А может, лучше поужинаем?

Клавдия покорно ушла на кухню; достала фарш, сварила рис, нарезала помидоры, перец, зелень, слепила тефтелек, затушила их; ей хотелось возиться как можно дольше, тоньше, только бы не думать, не думать о Лукаше. Как он?

— Он вернулся, — услышала она, обернулась: Мариус стоял на пороге. — Он вернулся, но это единственная хорошая новость.

— Он не женился? — она отвернулась демонстративно: неинтересно, вот, я девушка гордая, будто женских журналов начиталась; посмотрела тефтельки в кастрюле.

— Нет. Не женился. Он… — Мариус вздохнул, — он болен. Будто при переходе он потерял часть души, а может, и всю. Я вижу, он оставил вам свое кольцо, — все лето Клавдия проносила его на цепочке, как носил сам Лукаш; хотела положить в шкатулку — чудесную, перламутровую, обклеенную ракушками, Саша привезла из Норвегии, там лежали их совместные сокровища: красивые камешки, кусочек янтаря, кедровая шишка, полная орехов, флакончик из-под духов XIX века, хрустальный, вставленный в сеточку из потемневшего золота, — но все время вспоминала, как Лукаш исчез из ее рук, — и хваталась за кольцо: вот оно, настоящее, значит, она не сошла с ума, не придумала его себе…

— Да. Я спросила его, что это за кольцо, и он ответил, что в нашем мире оно ничего не значит, а в его мире — значит, что он властелин Вселенной.

— Это правда. Он должен быть королем. Его отец стар и устал и хочет отдать ему корону. Я планировал, что Лукаш женится и пойдет на войну…

— Он говорил, что война закончилась.

— Большая война — да, но теперь, оказалось, есть что делить — победившим. Кучка королей-соседей выясняет, кто сильнее…

— У нас это называется феодальными распрями.

— Все миры похожи. Лукаш, без сомнений, самый сильный из королей, он должен отстоять свои земли и помочь паре вассалов, а он… он заболел. Лежит и не может жить, просто пьет отвары и смотрит в потолок; такой красивый, такой сильный когда-то, он превратился в тень, Клавдия.

— И вы пришли обвинить в этом меня? Вот зачем вы пришли?! А я-то подумала, ну уж нет, я не скажу, что я подумала, — Клавдия рассердилась: пусть я смешная, маленькая, в кухонном платке и фартуке в бело-синюю клетку, не валькирия, но я все скажу, что накипело за лето. — Лучше скажите, что вы думали, когда посылали его сюда: что я вот так сразу и соглашусь? Сразу полюблю его?! С первого взгляда? Так ведь не бывает.

— Почему? — просто спросил Мариус. — Я ведь ему даже запах дал — яблоневых садов.

— У-у, — Клавдия топнула ногой, — вы… вы циничны. Вы даже не подумали, что я живая — что у меня есть парень, университет, мама, сестра, Рики вот… своя жизнь!

— И Лукашу в ней нет места?

— Лукаш, — прошептала она, произнесла его имя и почувствовала, какое оно, — роза; розой пахнет, хоть розой назови ее, хоть нет; села на пол в своем смешном фартуке и расплакалась: ах, как, оказывается, много накопилось на сердце, словно шкаф, забитый вещами с распродаж; Мариус сел рядом — Мариус, великий колдун из неведомого мира, Гэндальф, Дамблдор, обнял ее за плечи — и оказался добрым, как дедушка; пахло от него табаком, печеньем, чуть-чуть потом, чуть-чуть пылью; «я ничего не прошу, — прошептал он, — просто сходи и посмотри на Менильен; может, ты захочешь остаться там и навестить моего принца» «а если нет?» «тогда вернешься» «так же как и он — без души?» — и услышала, как он вздохнул: как человек, который не может понять: «Лукаш сам сделал такой выбор — оставить свою душу тебе…»