Арена - Никки Каллен

— А ты хотел внука?

— Ну, как тебе сказать — сын-то у меня есть, Вацлав, он отличный парень, я им горжусь, он фотографирует все на свете; и вами я тоже горжусь: Саша станет второй Плисецкой, а ты…

— А я вот кем, дедушка?

— Журналистом или игрушечным мастером; или откроешь детский магазин.

— Было бы здорово. Просто я боюсь, что никем не стану. То есть стану, а потом буду расстраиваться: не то, не так. Странный страх, правда? А ты чего боишься, дедушка?

— На ночь глядя? Вампиров, вервольфов, глупых грабителей, не знающих, что сад под напряжением и что в доме дробовик.

— И что ты работал в КГБ…

— Ну, однажды нам пришлось вести дело вместе с инквизицией римской — вот это были страшные ребята, особенно Великий Ричи Визано; о нем до сих пор ходят легенды — был он великим или сумасшедшим; такой юный голубоглазый ангел, а через минуту — просто Ганнибал Лектор какой-то; он ни одного человека не помиловал — как в старые добрые времена: в чем-нибудь да виноват.

— А я думала, Великой Инквизиции уже нет лет триста.

— А чего им пиариться? Мы тоже не вывешивали рекламные щиты на автострадах…

— Да уж, представляю: КГБ — работа для ваших мышц и мозгов.

— Да, на самом деле я боялся Ричи Визано. Уфф, не к добру мы его вспомнили.

— Он умер?

— Да, его убил какой-то парень на улице — окликнул и выстрелил раз восемь; все как у Джона Леннона; Ричи шел из магазина, с бумажными пакетами, все разлетелось по улице; в гробу он был прекрасен, как эти мальчики из мальчуковых групп для девочек; совсем не священник, не Инквизитор; и ему принесли столько роз — вся церковь была в розах: оказывается, он из ордена святого Каролюса, чей цветок — роза.

— Красиво.

— Да. Тогда, стоя среди этих роз, я простил ему страх, который он внушал мне.

— Но ты до сих пор боишься.

— Иногда я вспоминаю все, что видел в этой жизни: это как смотреть фильм, который видел раз сто, но все равно нравится — бояться…

В один из таких вечеров дедушка сидел с трубкой; он курил настоящий английский табак, цитируя фильм «Ганновер-стрит»: «что у вас за табак?» «ароматический, французский» «хороший, наверное» «дерьмо»; на ковре валялись части мебели, Клавдия искала ножку от стульчика к пианино; на столе — чай с бергамотом, курабье свежее, книга о розах, она увлеклась ими после рассказа дедушки о Ричи Визано, — и Клавдия в обмен рассказала ему о Лукаше, обхватив ноги руками, уткнув подбородок в колени; просто, без эмоций почти; будто это случилось с ее подругой, причем даже не близкой — знакомой, которой делала перевод не в первый раз; дедушка сразу поверил, перестал курить даже, расстроился, что история такая страшная.

— «Страшная»? Ты думаешь, дедушка, она страшная?

— Конечно. Парень умер, а ты тут сидишь и печалишься по нему, потому что влюбилась в него, да поняла не сразу.

— Ну вот, Кеес тоже так считает.

— Кеес умный парень; он не тот, кто есть, я ведь прав? — дедушка знал Кееса, они с Мэри и Вальтером приезжали пару раз все вместе, пололи грядки, сгорали на солнце, мазались простоквашей с рынка, пили домашний лимонад.

— Я думала, ты их не различаешь.

— Да уж, конечно, так я стар, слеп; может, я еще и цветов не различаю…

— Ты не дедушка, ты бабушка: дедушки не разбираются в чувствах.

— Ах, Клавдия, да у тебя на лице написано — оно истончилось, будто ты не отдыхаешь у меня, а диплом пишешь; не спишь ночами, клеишь, раскрашиваешь — это ты сублимируешь.

— Ах, дедушка, я вовсе не влюблена, я просто переживаю: вдруг он и вправду умер, не попал, не вернулся в свой мир, домой; бродит где-нибудь в Древнем Риме или вообще в нереальной галактике типа «Безумного Макса»; мне бы как-нибудь проверить…

— А как ты проверишь? Только твое сердце подскажет тебе, что с ним.

— Мое сердце как раз и подсказывает: что-то не так…

Так прошло лето — в красном свете лампы в форме губ Мэй Уэст; в цветочном магазине; в разговорах у камина; Клавдии казалось, что она девушка, которая позирует прерафаэлиту, для «Офелии»: лежит в ванне, смотрит в высокий-высокий потолок в лепнине, вся в цветах, в кисейном платье, и ни о чем не думает, потому что не слышит ничего, вода заливается в уши; даже о том, красивой ли получится картина, — потому что это так здорово: лежать и ни о чем не думать; просто быть; в конце августа у знакомой дедушки — одной из самых постоянных его клиенток, вся квартира в луковичных — кошка принесла котят, и Клавдия стала бегать к ней по вечерам, после закрытия магазина, — играть; «дедушка, давай возьмем котенка»; «выбирай», — сказал дедушка. Выбрать было совершенно невозможно; всю жизнь Клавдия мечтала о пушистом белом котенке, который вырастет в огромного толстого кота; и чтоб назвать его Битлз. Такой котенок был: толстый, пушистый, правда, не белый, а какой-то персиковый, — чудесный котенок, спокойный, как альпинист; «сангвиник», — говорила соседка; у нее были кот и кошка, брат и сестра: кот вечно где-то носился, прибегал только поесть, а кошка была предметом воздыхания всех прочих окрестных котов, не брата; котята у нее рождались каждый год — и соседка их никогда не топила; «я же умру, — говорила, — котята — это такое чудо»; воспитывала их профессионально — они были «дети»; звала: «дети, кушать» — и они бежали маленьким таким табунчиком; приучала сразу ходить в туалет, есть из мисочки, сидеть на руках; котята росли у нее ласковые. «Не знаю, как его назвать: Персик-Абрикосик, что ли?» — смеялась соседка; «Битлз», — хотела ответить Клавдия, потом взяла на руки: «нет, совсем он не Битлз, имя должно быть верным, как Адамово: он… ну конечно, Рики Хаттон — английский боксер»; она видела один его бой, когда он победил Костю Цзю; мамы и Саши не было дома: мама ночевала у поклонника, Саша выступала в очередном Париже; Клавдия накупила углеводов и валялась, смотрела телевизор — с ней такое редко случалось; а вдруг оказалось так хорошо, так здорово посмотреть «Новости», потом фильм, потом бокс — и все на диване, огромном, белом; с горкой бутербродов… «Дедушка, как тебе кот по кличке Рики Хаттон?» Волновалась — сейчас скажет: ты что, коты должны быть только Васьки; но дедушка сказал: «наверное, отличный кот, чувствуются мышцы; знаешь, как за локоть ухватить хрупкого на вид мальчика в рубашке с длинным рукавом; и неожиданно под тканью — сила»; Клавдия вспомнила Кееса, потом Лукаша, и ей стало беспокойно, тяжело, как будто давление поднялось перед грозой. «Я пойду, — сказала она, — проведаю малышей, фаршу им отнесу; там еще один славный котенок, худенький, маленький, последыш, черный с белым; я взяла его на руки, он заснул, и я боялась встать — такой нежный он был, как «К Элизе»; потом проснулся, другие котята внизу играли с моими ногами; он посмотрел на них сверху, лапки скрестил, полный достоинства, будто адмирал оглядывает море боя; я подумала — Нельсон, точь-в-точь…» «ну, давай возьмем двоих»; Клавдия взвизгнула: «деда, ты… ты… мегадед!» — «Дед Мороз, — сказал дедушка, — иди, я постою в магазине, уже закат, будем закрываться». Клавдия ушла, а дедушка закурил трубку, принес из кухни Пиньоля, углубился в чтение. Кто-то вошел в магазин.

— Скажите, какие цветы цветут только осенью? — голос был глубоким, сильным, словно человеку часто приходилось говорить речи перед большой толпой, с трибуны или с первой попавшейся бочки; дедушка поднял глаза от книги: старик его возраста, очень хорошо одетый, элегантно, но не броско, стройный, высокий, широкоплечий — когда-то очень сильный, мог банку закрытую пепси разорвать, наверное, одними пальцами; с длинной бородой, не седой, а серебристой, ухоженной, как у калифов в сказках Гауфа; в руках человек держал шляпу и трость, красивую, черную, лакированную, набалдашник — роза; внутри лезвие, как у англичан, подумал дедушка.

— Садить все равно поздно, — ответил он.

— Я соскучился по цветам, — сказал старик. — В моей стране они не цвели целую эпоху и, похоже, совсем разучились… а где ваша внучка? Не Саша — Саша, знаю, в городе, репетирует балет новый, — Клавдия меня интересует; я ее совсем не вижу, будто кто-то колдует.

— Вы маньяк? — дедушка опустил Пиньоля на колени; больше никакого оружия поблизости, справлюсь, подумал.

— Нет. Я Мариус.

Клавдия вернулась с Рики Хаттоном; Нельсон чем-то разболелся младенческим, соседка сказала: «пусть пока побудет в яслях»; Рики заснул у нее на плече, пушистый, живой, крошечная вселенная, как из «Людей в черном», всего лишь шарик, украшение; она несла его и думала о детских книгах: «Хоббите», «Школе мудрых правителей», «Востоке»; в темном воздухе скапливался дождь, ароматный, как корзина лесных ягод; весь поселок спал; и в их доме свет был только в одном окне — в гостиной, слабый: лампа на столике для кофе и печенья и камин, теплый, как этот котенок, сквозь красные шторы; Клавдия придумала историю о мальчике, который был богат; единственный наследник империи; но сбежал, исчез, везде объявления, описания; проходят годы — и его объявляют умершим; и однажды кто-то идет по улице вот таким же поздним вечером, напоенным летним дождем, не дождь, а вино; и видит одно окно, там такой свет, красная лампа, красные шторы, и у окна стоит молодой человек, улыбается еле слышно, — в белой рубашке и черном жилете вязаном, в джинсах, тонколицый, как икона, темноглазый, с пушистой черной челкой; и этот кто-то его узнает: тот мальчик, из новостей много лет назад… «Дедушка, ты где?» — прошла сквозь кухню; они сидели в гостиной, у камина, в креслах, вся комната была в дыму от их трубок: коричневой, короткой, изогнутой — у дедушки и длинной, черной, прямой — у незнакомого человека, старика в красивом костюме; наверное, дедушкин знакомый, подумала Клавдия, или даже друг; работали вместе, ели пончики с апельсиновым джемом или чем там питались следователи КГБ: домашние бутерброды в промасленной коричневой бумаге, с огурцами, паштетом куриным, финской салями, с сырокопченой колбасой; «здравствуйте»; старик встал и поклонился — церемонно, и Клавдия испугалась, такой он был величественный — король из старинных баллад.