Арена - Никки Каллен

Долго-долго все просыпались; Клавдия приготовила на всех — свирепо, стараясь не думать о белом медведе; навалила каши, тушенки, лаврушки, налила воды, все время помешивала, чтоб не убежало, не пригорело; потом на запах выползли Кеес и Мэри; они принялись сразу ерничать и своим хохотом разбудили весь лагерь. После завтрака стал собираться дождь; потемнело, похолодало, но игру решили продолжить, пока уж совсем дурно не станет; Оберон ушел в свой замок, а Арчет остался ждать гонца — с оскорбительным письмом от герцога к Груандану, в коем последний обзывался самозванцем и заочно приговаривался к смертной казни за охоту на герцогских оленей. Арчет отреагировал бы на письмо воинственными воплями и атакой на замок — арчетовцы привезли с собой таран, расписанный Мэри; все прыгали вокруг этого тарана в полном восторге, а гонец все не шел и не шел, пока Вальтер не сказал: «что-то случилось»; и они пошли по дороге и увидели Оберон в окружении местной дачной молодежи — обычно те не добирались до места игры, далеко, но эти, видно, гуляли-гуляли; несмотря на тучи, полуголые, с пивом, с полотенцами на обгорелых шеях, они тыкали пальцами в Оргайла: «глянь-ка, кинжал; ну мужик, дай поиграть, настоящий, а камушки-то, камушки; а у этого кольчуга, эх ты, Властелин колец просто…» На появление коричнево-зеленых арчетовцев, половина которых была в беретах с перьями, одобрительно загудели: «Серый, смотри, робингуды»; Клавдия поморщилась — это следовало перетерпеть, такое редко, но бывало; иногда они сами ходили в поселок, за пивом там, или мороженым, или за хлебом, и там реагировали так же; но не трогали, тронешь — и такое махалово начнется. Один гопник задел ее плечом, зацепил: «настоящий лук и стрелы, давай, девка, давай постреляем» — и помахал огрызком яблока; она показала язык; гопники засмеялись опять дружно, будто по телевизору — смех в ситкоме, и уже пошли по дороге дальше, а кто-то из Оберона полез на стены коттеджа, — и вдруг Лукаш крикнул: «стой, мразь, как ты смел ее тронуть!» Парни обернулись: «что? кто? да вот этот, в плаще! ты чего, парень, мы же пошутили, но если хочешь разборок…» — и парень кинул полотенце на землю, щелкнул ножом карманным, встал в стойку, мелко-мелко замахал им перед Лукашем; и все случилось в сотые секунды. «Лукаш, погоди, постой, — коснулся его Кеес, — нам не обидно, понимаешь, это просто местные дачники, они всегда на нас так реагируют: мы для них просто карнавал»; и все стояли и слушали слова Кееса, и кивали, бледные. «Кеес, ты мог бы завоевать этот мир одним взмахом руки и разрушить, где твоя сила, Кеес? — вдруг спросил Лукаш громко. — И тебе не стыдно быть человеком, Кеес; изгнанник, твой король презирает тебя, твой король призывает тебя!» — и ударил его по лицу с такой силой, что Кеес полетел на землю, упал, будто с большой высоты, и вдруг исчез, а с земли взлетела гигантская ворона, взмахнула крыльями — и небо почернело от этого размаха, тучи понеслись со страшной скоростью; «ну что, парень, ты дерешься?» — крикнул сквозь гром гопник, а Лукаш развернулся. «Не-е-ет!» — к Лукашу ринулись Клавдия и Тобиас, знавшие, что у него за спиной настоящий, острый меч; а Лукаш вытаскивал уже этот меч, поднял его над головой — и из туч вышел огромный луч; казалось, Лукаш держит в руках свет, огромный сноп света; это было как рождение Христа — такой красоты и сверхъестественности; а потом ворон сел Лукашу на плечо, накрыл его своей исполинской черной ледяной тенью, и Лукаш опустил меч — рука с ножом упала на землю, хлынула кровь. Завопили все: ролевики, раненый парень, его приятели; точно под ними всеми рухнула земля; ударила молния, с неба посыпался град; все побежали в разные стороны, и только Клавдия осталась стоять, Клавдия и Тобиас; ее этот ужас парализовал, а Тобиаса притянул; «я, наверное, фашист или римлянин, — оправдывался он потом, — но мне не было страшно, я подумал: ох, как жаль, что это не я сделал, как хочется на самом деле махнуть настоящим мечом — и по-настоящему, по негодяю». Раненый парень упал на колени, и Лукаш приставил меч к его горлу и что-то говорил, а парень мычал, кивал-кивал и пытался остановить кровь; ворон сидел по-прежнему у Лукаша на плече и чистил клюв.

— Что ты наделал? — услышала Клавдия саму себя. — Какой ужас! О боже!

Лукаш обернулся. Лицо его было мокрым, острым, четким, черным и белым.

— Он обидел тебя.

— О черт! Кеес же сказал тебе! Где Кеес? О, кошмар, что такое бывает! Это просто придурки, просто уроды, зачем, Лукаш? Мы же не настоящие, мы ведь правда не настоящие… О боже… У нас нельзя убивать людей…

— Он достал нож, он хотел убить меня. Значит, можно.

— Ты все испортил. Мы бы сейчас играли, а ты… ты все испортил. Нам теперь отвечать за тебя, настоящего рыцаря, черт возьми, чтоб тебе провалиться. Уходи, Лукаш, уходи в свой мир, оставь нас в покое, игрушечных. Меня. Я тебя ненавижу, я ненавижу жестокость.

Лукаш смотрел на нее сквозь дождь, сменивший град и становившийся все сильнее и сильнее, словно готовился второй потоп; парень без руки вскочил и побежал, петляя, будто ему целились в спину; она побрела в лагерь, услышала, что Лукаш пошел за ней. Переоделась прямо при нем, собрала свои вещи, он пытался помочь понести рюкзак, она оттолкнула его; так они и шли по дороге до остановки под ливнем: она — пыхтя, с рюкзаком, он — позади; меч Лукаш убрал обратно под плащ, накинул капюшон, она глянула назад раз, завязывая будто шнурок, — он остановился покорно; плащ не поменял цвета, не промок — просто эльфийский. Дождались автобуса, сели — автобус был почти пуст — в разных концах; приехали почти под ночь. «Вот сейчас мама спросит, что так рано приехала; у нее наверняка гость какой-нибудь, с шампанским, кружатся по дому в вальсе, целуются, а тут я, дочка старшая, вся мокрая, грязная, в ванну полезу, потом на кухню — ужинать, пальцами из кастрюли, из рагу, вытаскивать кусочки мяса»; она содрогнулась, вспомнив отрубленную руку; до этого ей не приходилось видеть увечий и несчастных случаев; вот и ее окна — в них свет и в Сашиной комнате; Саша приехала, ура, значит, никаких пьяных поклонников. Обернулась — он стоял, опустив голову, будто перед плахой молился, аристократ, гвоздика в петлице.

— Прощай, Лукаш, — сказала она.

Он поднял голову, откинул капюшон:

— Ты не со мной?

— Нет.

— Ты ненавидишь меня. Ты сказала, что ненавидишь меня.

— Не знаю. Я постараюсь забыть тебя. А ты забудь меня. Ты еще найдешь себе невесту. Знаешь, сколько в мирах девушек, которые хотят платье цвета солнца.

— Не надо, не становись сама жестокой, — он был такой несчастный, живой, молодой; она шагнула к нему по лужам в приступе нежности, жалости, и он обнял ее, завернул в плащ; на минутку — подумала она, так, слабость, сейчас, минутку, и все; и слушала, как бьется его сердце, сердце из другого мира.

— Клавдия, — сказал он; она почувствовала, как ее имя прошло по его телу, и его голос.

— Терпеть не могу свое имя. Ну, все, отпусти, я просто попрощаться.

Он не отпускал: нашел в плаще ее правую руку и надел на средний палец кольцо.

— Что это? — это было то самое серебряное кольцо с цепочки, старое, легкое, словно из бумаги, кружева, а не из металла; елочная игрушка из фольги.

— Это кольцо означает, что я — властелин мира, но не в этом мире; пусть оно будет у тебя, а то и вправду забудешь, — отпустил ее. — Иди лучше, ведь мне нужно умереть, чтобы вернуться.

— Умереть? Ты не сказал…

— А ты не спрашивала. Ты спросила про возможность.

— Я думала, ты войдешь в дверь какую-нибудь, там тебя будет ждать Мариус с фонариком…

— Может, и будет. Он сам себе на уме старец, — и он быстро пошел по улице, отражаясь в лужах, нереальный, в развевающемся от шага плаще, и фонари отражались в лужах, очень чисто; опять зазеркалье, двойное пространство; «сейчас он потянется за мечом, — поняла она, — чтобы вонзить его себе в грудь, как Джульетта кинжал»; побежала за ним: «ох, черт, не надо, погоди!» — а он уже поднял руку вверх; из-за угла вылетела черная лакированная машина, странная, длинная, хромированная, под начало века, будто из старого фильма с Одри Хепберн, — на скорости, как всегда в это время суток на окраинных улицах; светофор висел на «желтом»; могла бы затормозить, но не успела; удар оказался такой силы, что Лукаш пролетел пол-улицы и врезался в стену дома; сполз на тротуар. «Лукаш, — закричала она, — о, Лукаш»; подбежала, упала на колени, порвала джинсы, схватила его за плечи, развернула — он был еще жив, кровь текла изо рта.

— Клавдия, — прошептал он. — Прости, ты не любишь, когда тебя так называют… — и выплюнул кровь ей на ладонь, и умер, звездный мальчик, эльф, принц из пятого измерения; «Лукаш, Лукаш…»; сердце его уже не билось; и вдруг он начал исчезать, быстро-быстро, точно нарисованный мелом силуэт — под струей воды из поливальной машины; она увидела свои окровавленные руки сквозь его слегка мерцающее тело, и вдруг его не стало совсем, словно он приснился; только кровь на асфальте и руках; и кольцо. Где он, что случилось — подбежал водитель, машину от удара развернуло, прижало к дереву, из-под капота шел дым. «Что случилось?» — спрашивал водитель; Клавдия подняла голову и увидела, что он молодой, красивый очень, черноглазый, невероятные черные глаза, мрачные, готические, без дна и жизни, будто озера из Эдгара По; и он в шоферской форме, видно, работает в каком-нибудь отеле или у миллионера. Клавдия затрясла головой и поняла, что Лукаш был настоящий: он действительно приходил за ней из другого мира, вот оно — колдовство, волшебство, а она сошла с ума, не поверила, не поверила в сказку странствий, и вот теперь осталась здесь, а он сейчас неведомо где; ведь есть и другие миры, кроме этого; куда он попадет, вдруг не туда; в Пустоши, а не в Менильен; и теперь Клавдия его никогда не увидит; и закричала так, что водитель подумал, что она сошла с ума, — что-то африканское, огненное чудилось в этом вое.