Арена - Никки Каллен

В его саду росло все, помидоры вперемешку с тюльпанами, даже самое прихотливое и сложное приживалось, как родное; «дедушка, ты волшебник», — говорила Клавдия; она помогала дедушке в магазинчике и готовила в обеденный перерыв еду — что-нибудь простое: холодные салаты с курицей, супы из овощей с зеленью, бутерброды, сэндвичи, хот-доги — морковка че, сосиска с сыром, майонез с лимонным соком, кетчуп и горчица; пили они лимонады, квас, соки, в холодильнике всегда был лед; выносили кресла в сад и сидели, слушали, как гудят пчелы. Через неделю мама с Сашей уехали, а Клавдия осталась еще на неделю, потом еще на одну; «да ты оставайся на все лето, внученька». Почему бы и нет, подумала Клавдия; «деда, только я съезжу за вещами, а то у меня всего два платья, даже купальник не взяла»; «конечно, — сказал дедушка, — привези мне книжку какую-нибудь из города, которую все хвалят»; она села рано утром в электричку, смотрела, как встает солнце, как играет среди ветвей — электричка шла через лес, через дачные поселки, — и думала: хорошо ли я выгляжу? Шляпа, платье в цветочек от Naf Naf, босоножки на высоком каблуке, в стразах, сумка из соломки; в ней — ранняя клубника для мамы и Саши, укроп и зеленый лук; в городе Клавдия поймала такси и поехала не домой; старинное здание — как его только отдали под жилое, старинный лифт — с дверями, которые сам закрываешь, самый верхний этаж, а потом по отдельной лестнице — в мансарду. Позвонила в дверь, выкрашенную в золото. Открыл Кеес. Он был хорош: в белой рубашке, небритый пару дней, взъерошенный — от подушки, прекрасные карие глаза, огромные, яркие, словно в них отражается костер, в черных вельветовых штанах, босиком; от него пахло медом, хлебом; он удивился, улыбнулся.

— Какая ты красивая, девушка Cosmo, я едва узнал.

— Привет, ты один?

— Нет, с Мэри, мы как раз собираемся позавтракать; разделишь с нами омлет с сыром и пончики с белым шоколадом?

— Я думала, вы вообще не едите, как Вальтер.

— О да, Вальтер — задумчивый человек, ему не до еды, как физику-ядерщику. Так зайдешь?

— Да, сейчас; у меня есть клубника, домашняя, дедушкина, надо только маме оставить; погоди, Кеес, пока я не зашла и вы не начали с Мэри шутить обо всем на свете; скажи: ты Корнелис?

Он смотрел на нее и улыбался самым краешком губ, алых, малиновых, как спелые ягоды в ее корзине, — совсем как Лукаш; и ей стало больно, как от хорошей песни: «…ты платишь за песню луной, как иные платят монетой, я все бы отдал, чтобы быть с тобою, но, может, тебя и на свете нету, королевна»; потом щелкнул пальцем, и в его руке очутилась роза — огромная, с кулак величиной, бледно-розовая, перламутровая, с капельками росы в середине и на краях; Кеес поцеловал розу и протянул Клавдии.

— Как ты умер? Ведь иначе ты не покинул бы Менильен…

— Не покинул. Лукаш был прав: это лучший из миров; там люди — как здесь боги; Христос был из Менильена, уверяю тебя; настоящий рыцарь Розы; меня убила девушка, которую я полюбил. Она, правда, говорила, что не любит меня, считала, что я великий злодей, что я предал Менильен; многие даже говорили, что я открыл ворота Белого города легионам страны Ночи; она пришла ко мне, пришла и убила меня — я пустил ее, позволил: пусть станет героиней для своей страны. Она была такая красивая, как ты, Клавдия; когда я увидел тебя в этом мире первый раз — даже испугался, подумал, что Мариус прислал ее за мной наблюдать, чтоб я не дай бог этот мир не испортил; вы так похожи с Этери: обе страстные, нежные и ледяные; если что придумаете про себя, то из вас это не выбьешь никак; она, например, думала, что не любит меня, ненавидит, а на самом деле любила; у нее так дрогнули губы, когда она перерезала мне горло — мечом, кстати, как у Лукаша, из бриллиантовой стали…

— А я что придумала про себя? — она нюхала розу; Вальтер не дарил ей роз, считал, что это слишком примитивно, дарил тюльпаны и ландыши весной, флоксы из-за песни «Флоксы» группы «Точка Росы», гладиолусы осенью…

— То же самое: что ты не любишь Лукаша — а ты его любишь, — она стукнула его розой по щеке — не сильно, так, чтобы не оцарапать.

— Я люблю Вальтера.

— Ну да, — насмешливо, будто она показывает ему фокус, а он видит край платка и монетки; в дверь заглянул Мэри: «с кем это тут болтаешь, о, Клавдия, какой визит, какое удовольствие!» — и втащил ее в квартиру. Мансарда была залита утренним солнцем и сверкала, как сказочный царский терем; потолок казался серебряным, а стены — золотыми; мебель тоже серебряная и золотая, резная, легкая, словно летняя обувь; и только пол был естественным, деревянным — паркет; и в окно улетала занавеска из белоснежного тюля, и повсюду настоящие цветы — простые: фиалки, герань; все цвело: розовое, белое, фиолетовое; а у окна стоял мольберт, на нем был нарисован ночной город сверху, растекающийся в дожде; «как тебе наши плащи?» — Мэри надел и покружился — зеленый плащ, из теплого мягкого сукна, с атласной коричневой подкладкой, с длинным острым капюшоном; потом они сели завтракать за золотой стол, Клавдия достала клубнику, Кеес нашел стеклянную вазочку — словно из советских кафе-мороженое; Мэри показал Клавдии свои рисунки — одна из сотен папок, в которой были только виды города; она не могла поверить — ей весь город казался заурядным, кроме ее переулка, крошечного, чистенького: кафедральный православный собор, круглосуточная аптека, булочная, всего лишь несколько домов, старые, деревянные и белые пятиэтажки, и парк из толстых тополей; а Мэри увидел Париж, Венецию, Прагу, каталонский рыбацкий поселок, Альпы; «могу подарить что-нибудь, — сказал Мэри, — если нравится» «конечно, — ответила она — это… это здорово, Мэри, потрясающе» «да он скромничает, — сказал Кеес, — его работы взяли в галерею Богарне, это очень круто; как если бы юного модельера, только-только из школы, с улицы, рэпера, взяли бы в дом Версаче»; Клавдия выбрала рисунок: центральная улица и то кафе, где они с Вальтером засиделись допоздна, — небрежный набросок цветными мелками; «ну, я пойду, наверное»; попрощалась, постояла на лестнице, прочитала про себя «Девушка пела в церковном хоре» — и поднялась, постучала вновь в золотую дверь, и вновь открыл Кеес, будто ждал за дверью, не уходил никуда.

— Ну, что еще? — улыбался лукаво, как Джуд Лоу, но в глазах была грусть, словно знал, что она спросит — про дом; у него был замок из белого камня, с огромной башней, с которой был виден весь Менильен; он поднимался туда ночами — и смотрел на страну — и посылал всем прекрасные сны; что она расскажет — про ночь в лужах, про черную лакированную машину и шофера с черными глазами.

— Скажи, что было потом? После того как мы ушли?

— Ничего. Все собрались вечером у костра и сделали вид, что ничего и никого не было. Игра закончилась разгромом Оберона, похоже, история завершена. Кстати, знаешь, на следующую игру к нам приезжают столичные ребята, будем играть по их правилам… Когда вернулись в город, Тобиас разыскал тех парней, и им заплатили, Тобиас ведь богатый… Вальтер пытался дозвониться до тебя, но у тебя не работал телефон, а идти он боялся: вдруг ты с ним…

— Мне никто не звонил.

Кеес прикрыл дверь, вышел на площадку; внизу кто-то громко слушал The Rasmus.

— Лукаш умер?

— Да. Но ведь только в этом мире, скажи, Кеес, ты ведь знаешь. С ним все в порядке? Он вернулся в Менильен, правит своей страной, ест, пьет, ездит на охоту, по-прежнему смеется?

— Откуда я знаю…

— Ну как ты не знаешь? Ты ведь великий волшебник — так сказал Лукаш! — она схватила его за локти, прижала к стене; со стороны казалось, будто она хочет его — без прелюдии, без поцелуев.

— Я не могу смотреть за Лукашем, он не мой ученик. За Мэри могу, за тобой, потому что вы просто люди; а Лукаш — маг, как и все правители Менильена; он закрыт от меня; а может, его Мариус закрыл — от меня и от тебя; он не ожидал, верно, что ты не согласишься… — он коснулся ее щеки, нежной, розовой; «как же она похожа на Этери…» — он увидел ее, как Лукаш, в зеркале: королевну в белом платье с вышитыми золотом и лазурью рукавами, королевну с золотыми волосами до колен — здесь такие только в кино; а к нему такая однажды вошла в спальню, в белой рубашке, в черном камзоле — в одежде воинов Ночи, стриженная под мальчика, он вздохнул тогда: вот и все, сбылось: кто-то ждет славы, кто-то — смерти, кто-то — выходных, а он хотел смотреть на нее, и пусть бы мир сдвинулся; а теперь Клавдия похожа на нее и так же смотрит в его темные глаза, и думает, и ждет, что там для нее: бездна? надежда? боль? тысяча лет жизни — и равнодушие? Лестат, нет, Арман…

— Кеес, а ты можешь… можешь открыть мне путь в Менильен? Ты же можешь пойти в Менильен? — шепотом. — Ты же больше не изгнанник, он позвал тебя…

— Да, слышал. А ты как хочешь: посмотреть, жив ли он, и вернуться?

— Д-да, — губы у нее задрожали, она отпустила его, нашла перила, сползла по ним на ступеньки; «кошмар, — подумала, — в светлом платье сижу на ступеньках подъезда; просто героиня Ахматовой».