Хроника времён царя Бориса - Олег Попцов

В те самые дни я предупредил правительство России, что в случае дальнейшего обострения отношений между союзным руководством и российским вероятность закрытия "Радио России" вполне реальна. Надо иметь резервный вариант вещания. Такой вариант был разработан с использованием военного канала, который был зарезервирован на случай чрезвычайных ситуаций. Канал не предоставлял возможности качественного эфира, но мог существовать как чисто информационный, и тем не менее техническая схема запасного варианта, на случай открытой конфронтации с союзным руководством, на этом сверхзакрытом совещании была одобрена. Я впервые присутствовал на совещании, где явка освидетельствована твоей росписью на специальном бланке. Все это выглядело и грустно, и смешно. Тогда у России не было своей армии, своих органов безопасности, а Министерство внутренних дел имело выщипанный вид и птичьи права. Несколько генералов-связистов, присутствующих на совещании, поочередно вытирали пот со лба. Я читал на их лицах неподдельный страх, как если бы мы, по собственной инициативе, пригласили их для участия в заговоре. Этот генеральский мандраж, заикающуюся речь заметил премьер и вынужден был даже прикрикнуть на напуганных генералов:

- Вы где находитесь, на территории России?

- Так точно, - почти хором ответствовали генералы.

Тогда входило в моду выражение, придуманное министром юстиции Николаем Федоровым, - "юрисдикция России". Силаев усмехнулся:

- Я, как российский премьер, гарантирую вам безопасность ваших действий. Запомните - и помещения ваших станций, и их оборудование собственность России. Так что будьте добры выполнить приказ.

Ровно через два часа документы сверхзакрытого совещания лежали на столе у первого заместителя Язова, генерала армии Моисеева. Тогда поговаривали, что Моисеев человек Горбачева и вот-вот сменит Язова. Моисеев, естественно, поднял шум. О совещании было доложено Горбачеву, как о действиях российского руководства, имеющих целью создать сеть нелегального вещания на территории Союза. А спустя неделю Силаев с усмешкой показал мне Указ Президента СССР, тоже, разумеется, закрытый, налагающий вето на решение нашего секретного заседания.

Но вернемся в августовские дни. Многолюдье в осажденном Белом доме меня даже удивляло. Ни о какой конспиративности принимаемых решений не могло быть и речи. Можно сказать, что была демонстрация открытой политики. У каждого своя дорога в Белый дом. Полторанин считался в отпуске, хотя каждый день появлялся в министерстве. Не объем навалившейся работы тревожил его, а нервная напряженность, витающая в воздухе. Все чего-то ждали. А ведь был август - отпускное, каникулярное время. Именно в этот день, а был понедельник, Полторанин, судя по его рассказу, решил все-таки отдохнуть и собрался за грибами. Оделся, выбрал получше нож, корзину, поставил чайник на огонь. Так и решил: выпью стакан чаю, съем кусок хлеба с маслом и айда. Небогато, однако не натощак. Чай он вскипятил, кусок хлеба успел даже надкусить, когда звонком в дверь его вызвал начальник охраны Президента Александр Коржаков. А было 6.20 утра 19 августа. Коржаков не стал ничего объяснять. Он только сказал: "Борис Николаевич вызывает. Срочно". Полторанин вспоминает, что он чертыхнулся, но понял - случилось что-то сверхнеординарное. Ну а что было потом, уже известно. Как собрались все проживающие на дачах в Архангельском: Хасбулатов, Бурбулис, Полторанин, Ярошенко, Скоков и стали тут же сочинять текст обращения к народу. Мнение всех совпало - произошел государственный переворот. Из этого полторанинского рассказа интересна одна деталь: он так и не вернулся на свою дачу. Он оказался на ней почти месяц спустя. Надкушенный хлеб засох, но, намасленный, так и лежал на столе рядом с холодным, замутневшим от пыли чаем.

Я не жил на правительственных дачах в Архангельском. И моя дорога в Белый дом была более дальней. Я тоже считался в отпуске. Мой отпуск начинался 19 августа. Я не поехал ни на какие курорты, а решил засесть на своей даче в Тарусе и там, если не сорвут с места, поработать. В шесть утра 19 августа я проснулся от стука в окно. Серая предрассветная мгла, солнце ещё не встало. На улице стоял мой сосед, художник. Тогда у меня мелькнула мысль, что Роман Владимирович здорово постарел. А может, тому виной скорбное выражение его лица, какая-то общая напряженность, которую выдавали его глаза.

- Дорогой мой, - сказал очень тихо сосед, - случилась беда, мне кажется, это переворот. Горбачев отстранен от своих обязанностей. Создали какое-то ЧПУ. В Москву введены войска, производятся аресты.

Мой друг уже немолодой человек и, как все пожилые люди, просыпается рано. Он рассказал, что машинально включил приемник и услышал, как потом стало ясно, заявление ГКЧП.

Таруса в 150 километрах от Москвы. Раздумье, смятение, волнение всего было поровну, как и причитаний: "Я предупреждал. Этого следовало ожидать..." Где-то в девятом часу, с пятого или шестого захода, я дозвонился до Москвы. Я бы не сказал, что разговор с Компанией расширил мои познания о случившемся. Просто из первых уст я узнал, что танки действительно на улицах, что мои коллеги просят меня быть осторожным. И опять эта навязчивая идея об арестах: "Говорят, я слышал, мне передавали все о том же - въезд в Москву строго контролируется". Еще один сочувствующий, Григорий Остер, он оказался рядом, подтвердил все случившееся в худшем варианте. В его пересказе мир выглядел уже рухнувшим. "Ельцин и все руководство России арестовано в Архангельском. Белый дом окружен". Я вернулся на дачу моего друга, и мы обсудили услышанное мной. Как человек впечатлительный, он был предрасположен поверить в худшее.

- Не вздумайте возвращаться в Москву на машине. В крайнем случае, на электричке от Серпухова, на Курском вокзале смешаетесь с толпой. И даже это будет непросто, - говорил в отчаянии мой друг, - вас знают в лицо, могут арестовать.

Честно говоря, я во все эти опасения не очень верил, а точнее, старался не верить. Я знал, что поеду, поеду немедленно. Запомнилось совсем другое. Когда я шел по улице, а общество, когда оно разделено, оно разделено везде: в городах, деревнях, на заводах, в театрах и, разумеется, в дачных поселках. Я спешил по улице и, казалось, спиной ощущал злобное шипенье: "Засуетился Попцов, запрыгал". И тут же, без паузы: "Наши взяли власть! Наши!" На тихой дачной, ещё не проснувшейся улице уже готовили мысленную расправу. Несчастная Россия. Надо прорываться в Москву.

В Белом доме было несколько зон самостоятельного действия: Президент и его окружение, депутатский корпус, прежде всего москвичи и те, кто не успел уехать в отпуск. Хасбулатов все эти дни и ночи также находился в Белом доме. И наконец, многолюдье сочувствующих, сопереживающих. Для дома, куда положено входить строго по пропускам, их было до невероятности много. Особенно их прибавилось в последнюю ночь с 21 на 22 августа. Возможно, кто-то не успел приехать раньше, возможно, кто-то сомневался, кто-то выжидал. Бросалось в глаза обилие журналистов - как если бы здесь открывали съезд, а не готовился штурм того самого дома, где они находились. Теле - и радиожурналисты, газетчики, репортеры, представители зарубежных агентств. Американцы. Служба Би-би-си, французы, немцы, шведы. Своих тоже было в достатке. Как я уже писал, постановлением № 2 ГКПЧ приостановил деятельность Российского телевидения и радио, а также практически всех газет демократической ориентации. А значит, все журналисты этих компаний и газет оказались единовременно уволенными с работы. В этот момент всех объединил этот вызов власти, это оскорбление. Вряд ли все собравшиеся были сторонниками Ельцина, но, что совершенно точно, они в одночасье превратились в противников Крючкова, Пуго, Янаева. Случилось плюсование энергии: профессиональной и гражданской. Журналисты, направляясь в Белый дом, ехали туда не только как свидетели, а в большей мере как его защитники, защитники своей профессиональной свободы.

Дни 19 и 20 августа вобрали в себя две кульминации. Некий взрыв демократических чувств, всколыхнувший Москву, Питер, ряд других крупных городов. У инициаторов переворота ненависть к демократам подавила все иные ощущения, и они даже не попытались их расколоть. И те, кто шел к Белому дому, делали это не просто повинуясь порыву, но и прекрасно осознавая, какой удел им лично готовят организаторы путча. Вторым полюсом притяжения оказалась Лубянка. И сотни таких же "лубянок" в краях и областях. Как отмечают старожилы Госбезопасности, с тридцатых годов не было такого количества звонков и посещений с желанием дать информацию о соседях, родственниках, сослуживцах, руководителях. Я очень сожалею, что последующие события, и в том числе вокруг Комитета госбезопасности, не позволили сделать отсечение потока информации. И мы так и не узнаем в численном выражении, как выглядел этот голод на доносы. Сразу после ареста руководства ГКЧП в Москву хлынули толпы разномастных людей, якобы приверженцев демократии, преисполненных желанием совершить разгром Лубянки. И только авторитет Ельцина (его уже в тот момент воспринимали как лидера нации) удержал их от совершения непоправимого. Такие же действия развернулись вокруг горкомов и обкомов партии. На площадях и улицах раскачивалась, гудела гремучая смесь справедливого мщения за искалеченную ГУЛАГами жизнь, за расстрелянных и замученных. Но рядом с ней, в этом же потоке, имитируя праведный гнев, требовали якобы расправы скрытые стукачи, специалисты по доносам, гражданская агентура КГБ, желавшая уничтожить, сжечь архив, смыть следы своего нравственного и гражданского позора.