Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке - И. Д.
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зато ели все с таким аппетитом, что если бы не шикарные машины, на которых все приехали, и не рассказы Гарика, что они все зарабатывают по семьдесят-восемьдесят тысяч в год, я бы подумала, что они не ели последние полгода. Плотниковы, несмотря на богатый дом, дорогие отделки, оборудование на кухне по последнему слову техники и т. д., гостей не угощали едой, только напитками, а предложили скинуться всем и заказать китайскую еду домой. Я уже слышала, что здесь, в Америке, так принято, здесь никто никого не угощает, а каждый платит за себя.
Знаю, что здесь так принято, но никак привыкнуть к этому не могу, коробит. Дико: еду только привезли, еще не успели развернуть, а все гости уже ломятся к еде со своими одноразовыми тарелками и ложками в руках, как будто голодовка.
Как-то не помню, чтобы процесс угощенья так неприятно поражал меня, когда я ходила в гости даже в своем захудалом Нальчике. Все вели себя всегда спокойно, достойно, на угощения никто не набрасывался, как с голодного края, хотя ни изобилия, ни разнообразия еды, как в Америке, у нас не было. Откуда-то я знала, и это было очевидно не только для меня, а для любого человека, так же, как все знают, что земля круглая, что накладывать в свою тарелку все блюда сразу, да побольше, так чтобы тарелка не выдерживала, – дурной тон. Мне казалось, что все люди должны знать это. Гарик называл этих людей своими друзьями, а они наваливали в свои тарелки, кто как мог больше, причем так торопливо, словно боялись, что не успеют. Всю еду умяли буквально в два счета. Когда через минут пять-десять после того, как принесли еду и после того как борьба за доступ к столу между гостями утихла, мое воспитание позволило мне подойти к столу, на столе не осталось даже отварного риса, который обычно китайцы дают бесплатно как гарнир к основным блюдам. Гарик подошел ко мне и предложил переложить мне еду из своей тарелки. Когда он успел положить ее себе? Неужели он, как они, унизительно толкался за едой? Он, как видно, знает своих друзей: если в первые три минуты не отхватишь, потом будет нечего хватать.
После еды, все как-то раздобрели, успокоились, наконец стали общаться. Включили музыку. Все разговоры – о деньгах или о делах. О делах или о деньгах. Прохожу мимо Плотникова и Филиппа с Танюшкой, слышу их разговор.
– Какие сейчас рейты[68] на моргидж?[69]
– Я вот свою машину взял в лиз[70] под десять процентов, на три года.
– Десять процентов? Это нормально.
– А что? Ты хочешь купить что-то? Тебе нужен лоун?[71]
– Да, мы тут с Танюшкой дом присмотрели в Стейтен-Айленде….
Подхожу к Леве Медведеву, Гарику и еще нескольким людям, беседующим о другом.
– Такие камни, долбанный в рот, я их утром купил по пятьсот тридцать за карат, а вечером эти же камни стоили уже четыреста шестьдесят. За один день золото упало в цене, так отразилось это на драгоценных камнях, ты представляешь?
Во всем огромном, «богатом», по понятиям этого общества, доме Плотниковых – нет… Чего-то здесь нет? Отчего мне здесь так неуютно?
Нет ни одной книги? Это меня так коробит? Вернее, книги есть, но только на английском языке и только технические. Журналы «Компьютерный мир», «Компьютеры сегодня», «Хорошая хозяйка», «Вог». Дом, в котором нет места художественной литературе, – на мое ощущение мира – пустой, выскобленный изнутри, как чучело красивой птицы: с виду – красивая, как настоящая, а внутри у нее труха, только внешняя оболочка заспиртована, а вообще – она мертва.
У журнального столика сидят женщины и дружно смеются. Ирочка Шенкель весело рассказывает, как ее приятели поехали в гости к родственникам в Союз. Ирочка Шенкель – «бьютишен»! Так называют здесь себя маникюрши. После программистов, маникюрши здесь на втором месте по престижности и популярности. Я уже говорила как-то, что профессия в США ничего не значит. Это здесь называется: make a living – зарабатывать на хлеб. Можно от зари до зари пилить ногти, ежедневно, годами, при этом духовно развиваться – ну вот, хотя бы во сне. «Почему нет?» – как говорят обычно эмигранты. Тот, кто хочет, тот найдет время развиваться. Во сне.
– У них была такая ностальхгия, до тохго как они поехали, – рассказывает она. – Приехали, как увидели эти серые улицы своего любимого Хгомеля, как увидели эти пустые махгазины – ностальхгию как рукой сняло! – весело рассказывает Ирочка, хлопая своими километровыми ресничками.
Отчего это здесь все наши бабы так вульгарно и обильно красятся? До косметики, дорвались, что ли? Все женщины-эмигранты размалеваны, как клоуны. У нас – там, считалось стыдно так грубо краситься или надевать столько украшений одновременно.
– Ха-ха-ха!!! – дружно смеются все рассказу Ирочки.
– Они вошли в махгазин, представляете себе, а полки – пустые!
– Ха-ха-ха-ха-ха! – раздается дружный хохот.
– Там какой-то тухленький кусочек колбаски лежит в углу… – продолжает Ирочка.
– Ха-ха-ха!!! – грохают все опять.
Как смешно! Как весело. В Союзе – колбасы нет. Зато в Америке – еды видимо-невидимо. Вот оно, в чем счастье!
– Дети утром проснулись и хговорят: мы хотим орандж джус![72] А те дети, хгомелевские, спрашивают у своих предков: «А что такое орандж джус?»
– Ха-ха-ха-ха-ха! – снова раздается дружный хохот.
Все так и помирают со смеху. В Советском Союзе дети не знают даже, что такое орандж джус! Ну, можно не знать, что такое орадж джус?!
Я сажусь рядом с Гариком, левым боком к громкому обществу, правым к стереосистеме, откуда льется в комнату тихая музыка. Слева и справа идет борьба за мое внимание. Правое полушарие моего существа вбирает в себя божественные звуки скрипок и флейт, левое полушарие слышит прозаичные разговоры: «…не продавай, выжди время, цены на золото снова поднимутся…»
Левое поле моего зрения видит, как Плотников, облокотившись на шкаф, пьет кофе из чашки, держа ее двумя пальцами, как Гарик сидит на полу, разговаривая, и мнет в руке какой-то мягкий бубончик, как Ирка Плотникова садится на диван, жуя конфету, как Ирочка Шенкель, шевелит густо накрашенным, резиновым ртом, азартно продолжая свой рассказ, как все ее подруги, хохочут, разевая пасти…
В правом
