Опыт моей жизни. Книга 2. Любовь в Нью-Йорке - И. Д.

Я отворачиваюсь от Гарика, возвращаюсь назад в свое сиденье и отвечаю что-то невнятное.

Постепенно завязывается разговор, который через некоторое время увлекает меня, и я не то, что бы забываю свое изначальное состояние, но оно как бы отходит на задний фон. Фон этот: легкая неудовлетворенность на дне тела, легкая боль на дне живота и легкая оскорбленность, обида на дне души.

Поговорили и о Наде Медведевой. Разве внешность главное? Во-первых, по мнению Гарика, Надя очень красивая женщина. Но сила ее в другом: она очень умна.

– Ты хочешь сказать, что я недостаточно умна?

– Нет, конечно, ты у меня умница, малыш. Просто Надя… Она такой дипломат. Вот, например, она во всем так себя ведет, как будто Лева главный в семье, все решения принимает, зарабатывает и так далее. На самом же деле Надя все вопросы решает сама, но не ущемляет самолюбия мужа тем, что ему это показывает. Лева в полной убежденности, что он глава. И все окружающие – тоже. Понимаешь?

– Ага, так ты хочешь, чтобы я тобой манипулировала? Какие-то иллюзии для всех создавала… Не будет из меня Нади. Можешь сразу меня бросить. Я есть, какая есть. Не нравится, скатертью дорога.

Наконец, мы приезжаем домой. Я, конечно, была не права. Чего я хотела от него? Чтобы он одурел посреди дороги, за рулем, потерял ответственность? А почему, в сущности, нет? Разве влюбленным не свойственно дуреть? Разве другие так не делают? Сколько раз я видела машины на обочинах с парочками внутри, безудержно целующимися, даже иногда больше…

Ну, да ладно. Вот мы уже дома. В конце концов, можно, конечно, дотерпеть и до дома. Сняв туфли и аккуратненько уложив их в шкаф, Гарик идет к холодильнику.

– Попьем чайку? – спрашивает он.

– Попьем, – говорю я, слегка недоумевая.

– С бутербродами или без? – улыбается он.

– Как хочешь.

– Малыш, не раскидывай, пожалуйста, вещи по всему дому. Я страдаю, когда в доме беспорядок. Давай свое пальто: я за тобой поухаживаю.

Во время чая с бутербродами он еще включает телевизор для полного удовольствия.

Вот уже он стелит постель, раздевается, потушил свет… Вот наконец его сильные, словно железные, руки обхватывают мою замирающую голову. Вот его мягкие губы наконец прижимаются к моим, его пахучая борода трется о мою кожу. Когда он, такой большой и такой сильный, так умело и равнодушно колдует надо мной, все накопленные обиды, сомнения, неудовлетворенность, боль мгновенно отступают. Мое существо как будто высвобождается от гнета всего этого тяжелого и оживает, начинает дышать.

Не успеваю я, образно говоря, моргнуть глазом, как Гарик, довольный и умиротворенный, обнимая меня, раздетую, отходит ко сну. Тело мое, под его засыпающими руками горит так, что мне кажется, оно вспалит и руки его, и простыни, и пододеяльники. Но этого не случается.

Я лежу, глядя на полоску лунного света, пробивающуюся через шторы в комнату, стараясь подавить разыгравшийся в душе и в теле огонь, уже перешедший в ноющую болезненную тоску души и тела, и стараюсь не слушать равномерный храп.

Я изучаю Гарикины скулы, географическую карту морщин, пролегающую от уголков устало прикрытых глаз до самых щек, на которых, помимо густого узора морщин, шрамы от прыщей, от лезвия бритвы. Что-то звериное в этих щеках, невыносимо мужественное. Слегка припухлые, оттянутые с уголков, губы. Широкие сросшиеся брови. Он напоминает большого спящего льва. Или быка? Помимо своей воли, я снова, черт меня возьми, тянусь к его теплому бородатому лицу, я полуцелую, полувдыхаю в себя исходящий от него терпкий мужской аромат, водя носом и губами в двух миллиметрах от него, но не смея коснуться.

Вот он – лежит передо мной – раздетый, такой доступный. Я все на свете готова отдать за один бесконтрольный порыв, за то, чтобы налюбиться с ним вволю, хоть несколько часов, но без остановки, без облома, как это у нас постоянно. Он лежит прямо у меня под носом, а я не смею его тронуть. Все от него излучает боль. Что же это за любовь такая??? Болезнь это, не любовь.

«Брошу, – решаю я для себя. – Сколько я могу так мучиться? Сомнения, догадки, агония. Уже нет сил жить на этих углях, печься на медленном огне. Брошу его. Это не жизнь. Он делает меня невменяемой. Я не могу понять почему так происходит, но какое это в конце концов имеет значение? Даже если не любит или даже если любит: ну его к черту. Я знаю, что это он делает меня такой. Это маразм. Брошу. Черт с ним. Переживу».

Глава одиннадцатая

Апрель 1988 г.

Дождливое мартовское утро. Раскрыв один зонтик на двоих, мы с Гариком идем к его запаркованной машине. Он сейчас отвезет меня домой и поедет на работу. Сказать ему сейчас? Или обдумать как следует, а уж потом сказать. Прошлый раз тоже грозилась расстаться с ним, а потом чуть не сдохла. Хорошо, он не понял этого. Если бы он знал, как я тогда сохла, он бы, фигу, мне тогда с цветами уступил.

В воздухе утренняя свежесть, запах дождя, но на сердце у меня почему-то не проясняется, а становится еще тяжелей от этой свежести.

В машине мы опустили все стекла, и бисеринки дождя влетают к нам в окна. Мы едем, я смотрю в окно. Вот на автобусной остановке стоит толпа людей. Люди стоят под зонтами, как грибы, и ждут автобуса. Еще нет восьми утра: кто знает, куда каждый из них едет. Остановка с толпой, промелькнув, осталась позади. Вот одинокие прохожие, тоже каждый под зонтиком, кто с папкой в руке, кто с портфелем, кто с сумкой, куда-то торопливо идут. Кто-то идет на работу, кто-то в колледж, кто-то просто по делу.

Вот человек в клетчатой рубашке вышел и поднимает железную занавесь своего магазина, над которым крупно написано: «Джонс гросери».[82] Начинается рабочий день. Отчего при виде человека, открывающего свою лавку, такая нестерпимая боль? Вот мамаша, держа за руки двух мальчиков с ранцами на плечах, переходит дорогу. Почему все эти люди, куда-то торопливо идущие, вызывают во мне боль?

А вон и школа, впереди, справа от нас. Школьники, уже одетые, умытые, со своими книжками, сумками в руках, сгрудились вокруг здания школы. Им весело, они болтают, смеются о чем-то. Занятия еще не начались, но совсем скоро начнутся. Я вспомнила свои школьные годы. Мы приходили в класс, садились за парты, и начинался новый учебный день. Какой насыщенный был каждый день! Я тогда