Два измерения... - Сергей Алексеевич Баруздин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Полгода они жили странно, почти не общаясь друг с другом. Правда, мама по-прежнему ходила к себе на ткацкую фабрику, ее наградили орденом по итогам пятилетки и избрали депутатом, и портрет ее висел на районной Доске почета. Зина каждый день видела эту доску по пути в школу и из школы. Но дома мама была замкнута. Готовила, стирала — и все. Телевизор почти не смотрела. И Зина не знала, как подобрать к ней какие-нибудь ключи, заставить встряхнуться. Пыталась про школу рассказывать, придумала даже какую-то смешную историю, будто влюбилась, но и это не действовало.
Зина сама было уже захандрила, стала плохо спать по ночам, но как раз тут-то все и началось.
Лето было на закате. Зина сидела у открытого окна, смотрела, вдыхала горячий пробензиненный воздух. Окно выходило на шумную людную улицу. По ней шли лафеты с готовыми стенами — по соседству домостроительный комбинат. Вокруг — много зелени, но от духоты она не спасала.
Мама пришла вечером не одна.
С ней рядом стоял мужчина высокого роста, с розовым тонким лицом и небольшими бачками на висках. От него сильно попахивало спиртным.
— Дядя Коля, — сказала мама. — Познакомься!
Он протянул Зине потную руку:
— Дядя Коля.
Мама была оживлена до неузнаваемости. Хлопотала на кухне и у стола, а потом они ужинали и пили чай. Зина не прислушивалась к их разговору и сама молчала.
После чая сказала:
— Я пойду.
И ушла в отцовскую комнату, вернее, в кабинет, как его звали при папе.
Она слышала, как за стеной мама и дядя Коля смеялись, как потом включили телевизор.
Зина смотрела на часы и все ждала, когда дядя Коля уйдет. Но он не уходил.
В начале двенадцатого мама зашла в кабинет.
— Может, ты здесь ляжешь? — предложила Зине.
— Хорошо, мама, — согласилась Зина и поняла, что дядя Коля остается.
Зина перенесла свою постель в кабинет и забралась под одеяло. Включила радио.
Парней так много холостых,
А я люблю женатого, —
пело радио.
Дядя Коля приходил каждый вечер и оставался ночевать. Приходил все время навеселе и часто приносил с собой вино или коньяк. Они выпивали вместе с мамой.
Мама совершенно преобразилась. Лицо ее порозовело, она стала разговорчива, как прежде, при папе, следила за прической и одеждой.
Только с Зиной разговаривала мельком, на ходу:
— Ты как?
— В школе ничего?
— Ну, будь-будь!
А Зина, закрывшись в отцовском кабинете, делала уроки, а потом долго смотрела на стены. Здесь был отцовский офицерский кортик. Под стеклом грамота с шестью благодарностями Верховного Главнокомандующего. И фотографии, фотографии, фотографии… Отец в семнадцать лет с первыми медалями. Отец в сорок пятом в Берлине, уже старший лейтенант. Мама-школьница и мама-студентка, когда они познакомились. Они вместе на Красной площади, и под этой фотографией подпись отца: «Бывший старый холостяк. 1961». На ней отец уже с погонами майора и колодочками в три ряда. А мама совсем молоденькая. Первая фотография Зины в шестьдесят втором. Ей год. Потом папа, мама и Зина в шестьдесят восьмом, когда она пошла в школу. И последняя фотография в семьдесят пятом. Тридцать лет Победы. Отец — полковник. Колодочки в четыре ряда. Рядом мама, почти сегодняшняя.
На улице стало уже темно. Из окна веяло приятной прохладой. Ярко горели окна витрин, лебедеобразные фонари вдоль улицы, мягко шуршали колеса троллейбусов и машин.
Зина смотрела и думала: как же они жили всю эту долгую жизнь? Хорошо жили. Никогда никаких сцен, никаких недоразумений. У отца были золотые руки. Он и купить все мог, и приготовить, и дома убраться. «Ты отдыхай!» — говорил он часто маме, и она действительно отдыхала с книжкой или возле телевизора, а отец скоро и просто справлялся с домашними делами. У них часто бывали гости, и тут отец брал все хлопоты на себя — и купить, и стол накрыть. А к Зине он относился… Зина знала, что для него она была особой — поздней и единственной. И, если признаться, она любила отца чуть-чуть больше мамы. Это он ее водил в детский сад, а по вечерам домой, а летом обязательно придумывал какую-нибудь «мужскую», как он говорил, поездку дней на десять — двенадцать. Были они в Крыму и на Кавказе, на далеком Иссык-Куле и в Прибалтике, в Кижах и в Молдавии. Это когда Зина уже училась в школе. Мама не любила этих путешествий и не скрывала этого. Она была домоседкой. С беспокойством отпускала их в ближние и дальние странствия и очень радовалась, когда они возвращались. Так радовалась, что даже не спрашивала, что они видели, где побывали. А Зина очень гордилась этими поездками. Всюду так или иначе они встречались с пограничниками, и Зина видела и понимала, как пограничники любят и ценят ее отца. Сама она жила как бы отраженным светом, который падал на нее. Вот и на похоронах его было так много пограничников. И сослуживцев по Москве, и специально приехавших с далеких и близких границ, особенно с восточной, где он умер.
К вечеру собиралась гроза. Где-то вдали ухало. На пустыре за церковью в лесах изредка сверкала молния. Но дождя не было. Только ветер вздымал пыль на мостовой и тротуарах: подгонял спешащих пешеходов.
Дядя Коля пришел один, без мамы.
— А где мама? — спросила Зина.
— У нее партбюро, — сказал дядя Коля.
Сейчас от него пахло сильнее, чем обычно.
Раньше он никогда не заходил в папин кабинет (может, только когда Зины не было?), а тут не только зашел, но и уселся в кресло. Зина демонстративно села за папин стол.
— Да, да, — говорил дядя Коля, рассматривая фотографии на стене. Они как раз все висели над столом. А кортик, кусок пробкового дерева, нивхская деревянная маска, голова леопарда — дальневосточные подарки отцу — над кушеткой, на которой спала Зина.
— Музей! — воскликнул дядя Коля. Зрачки его сузились. Он, кажется, улыбнулся. — Да, кой-чего не хватает! — заметил он.
— Чего ж это? — не поняла Зина.
— Да хотя бы моей фотографии с твоей мамой.
Ох как Зина возненавидела его в эту минуту! Ее всю передернуло.
Дядя Коля не заметил.
— Несогласна? — спросил он.
— Нет.
— Что ж это так?
«Не хочу видеть вашу физиономию», — хотелось сказать Зине, но она сдержалась. Спросила:
