Плач серого неба - Максим Михайлов

Я уперся ладонями в грязь, ощутил прикосновение жестких крупинок и помотал головой. Нет. Так не бывает. Если только…

Ох.

Может быть, это Карина не уследила за подопечными, и они превратили город в сцену понятного им одним спектакля?

Иначе как объяснить, что лишенный наследства альв тоже оказался Тронутым?!

Концентрация уродов в моей жизни превысила допустимые пределы. Складчатое лицо постепенно разглаживалось, и на нем все шире и шире растягивалась издевательская улыбка. На опору тщеславия легла крепкая заплата.

Впервые порадовавшись малой длине хидейкова плаща, я попытался провести подсечку, и без труда попал в цель. Гист даже не уклонялся — стоял на одном месте, усмехаясь, и ждал, пока я выдеру ноги из его похожего на тесто тела. Потом он дунул — щеки раздулись парусами, а струя воздуха, ударившая изо рта, показалась мне видимой — как будто ворох мутной прозрачной ткани пролетел по нетронутому магией воздуху и со страшной силой влепился мне в лицо. От затылка к вискам побежал тихий колокольный перезвон, и я с трудом осознал, что снова лежу на спине, распластавшись в грязи полудохлой рыбой после отлива. Сходство усиливалось еще и от того, что я судорожно пытался продавить воздух в ставшие вдруг непослушными легкие. Быстро же меняются роли актеров в пьесе под названием «Жизнь».

Второй удар угодил в живот. Этот а-Манн оказался очень хорошим магом, к гадалке не ходи — чтобы так быстро восстановиться после удара в самую его магическую суть, нужно многое уметь. Хотя… Откуда мне знать, что он берет от Хаоса?

Третий удар. Мужчины так не бьют. Зато бьют так только мужчин. Я скорчился в грязи, зажимая руками больное место. Гист издевательски заржал, но смех перешел в кашель. Я приоткрыл глаза. Пожалуй, я тоже сегодня молодец — альв сплюнул кровавый сгусток в грязь. Прокашлялся еще раз и снова сплюнул — уже на меня. Я присмотрелся и испытал еще один приступ гордости — правую скулу неестественно растянутого лица в том месте, где его несколько раз коснулся носок моего ботинка, расплылся кляксой зелено-коричневый кровоподтек. Прокашлявшись, а-Манн с ненавистью уставился на меня.

— Да ты, падла, мне ребро сломал, — зарычал он, — за это ответишь отдельно. Помнишь, я тебе говорил, что смерть надо заслужить? Начинай думать в этом направлении, — он нанес еще один удар в полюбившееся место. Я застонал.

— Что, падла, больно? Ну, что ты там плел про скулеж-то? Хорош, говорил, скулить? Ну так сам не скули, чо ты?

Еще удар. Если так дальше пойдет, маленьких Брокков мир не увидит никогда.

— Вот же ты сволочь, — простонал я, старательно заглядывая ему в глаза, — вот же гадина трусливая. Сделай это как мужчина, зверек во фраке, убей меня, глядя в глаза, ну?

— Не-э-эт, Брокк, так ты смерть не заслужишь. Но попытка засчитана. Вот тебе приз! — я почувствовал, как уплотнился воздух. Невидимые руки ухватились за плечи, дернули вверх — и вот я уже стою, не в силах пошевелиться, прямо перед бешенным и предположительно Тронутым альвом, физиономию которого разукрасил пинком пару сегментов назад. Ох и нерадостные рисовались перспективы…

Тело Гиста снова начало раздуваться. Приз ожидался ценный. Его лицо округлилось, стало на миг приятным и улыбчивым, даже глаза превратились в милые щелочки. Но вот оно уже становится отвратительной пародией на живое существо, каким-то хоблингским тотемом без глаз и ушей, скрывшихся в потрескивающей массе тянущейся плоти. Повеяло холодом, а дышать стало трудно — воздух всасывался в смешную и такую опасную тушу со свистом, исчезал в недрах тела, раздутого магией, которой ни при каких условиях не полагалось влиять на тело одушевленного… Я понял, что сейчас случится. И понял, что нужно делать. Вот только возможность была всего одна.

И когда отвратительная пасть с блестящими растянутыми губами отворилась, обе догадки подтвердились одновременно — незримые путы на плечах ослабли, и раздался тихий свист, — неуместно ласковый и уютный, словно где-то вдалеке закипал чайник.

Я рванулся что было мочи. Поток воздуха, который должен был расплющить мое лицо и унести голову в Эскапад, задел лишь плечо — но и без того меня крутануло волчком. «Вот и все», оборвалось что-то внутри, но, к счастью, вращение длилось долю мгновения — когда я открыл глаза, ветер из пасти твари, звавшейся Гистом а-Манном, еще даже не иссяк. А сам альв уже сдувался. Не видя, что жертвы нет на месте, он старался выпустить весь свой запас, и потому из шара быстро превращался в пустой бурдюк для воды. А когда вой ветра превратился в слабый хрип, когда я понял, что еще момент — и обтянутый обвисшей кожей скелет передо мной вернет себе объем, я изо всех оставшихся у меня сил вдарил в то место, где должно было быть солнечное сплетение.

Гист издал какой-то тихий всхлипывающий звук. И моментально умер.

То, что осталось от тела, можно было скатать в рулон, и он поместился бы в карман упавшего плаща. Выпустив весь воздух, тело само себя выжало, лишившись заодно и жидкости — я так и не смог разобрать, где у продолговатой морщинистой гадости было лицо, а где руки или ноги. Если у дома был садовник — в чем я сомневался, глядя на буйство местной растительности, — оставалось надеяться, что у него крепкие нервы.

Мысли в голове бродили самые гадкие, и вовсе не из-за драки. Все, что я говорил и делал, издеваясь над лежащим в грязи Тронутым, было настолько мерзко, что душа словно извалялась в одной грязи с покойником. Пусть импровизированный допрос и принес плоды, а значит прав я был, применяя грубую силу, но зануде-совести этого не хватало.

Плащ, кажется, пришел в негодность, но выбрасывать было жалко и стыдно. Я кое-как отряхнулся и полез в кусты искать цилиндр. Шляпа в целости и сохранности висела на ветке, куда ее сбил первый же воздушный удар Гиста.

В узкой щели между домами виднелся неровно обрезанный лоскут улицы, где остались Карл и Лемора. Интересно, ждут ли они? Я протер запачканное стекло хронометра и с удивлением понял, что провел наедине с господином а-Манном какие-то жалкие три сегмента. Старушки на балконе не было видно, и оставалось надеяться, что она благополучно пропустила окончание нашего с альвом разговора.

Шаг по направлению к проспекту Возрождения — и пах пронзила резкая боль. Скривившись, я чуть расставил ноги, сбавил скорость и постарался идти медленнее. Ох, веселый денек… И ни просвета впереди, ни постели.

Со стоном я вытиснулся на проспект, добавив на плащ рыжий росчерк задетой кирпичной стены. И гости, и жители города окончательно растворились вдалеке, смытые мутной пеленой дождя. Небо рыдало навзрыд, долбило по полям шляпы редкими, но увесистыми, словно аргументы завзятого спорщика, каплями. Боль в чреслах не собиралась униматься. В поглощенной ею голове мелькала лишь слабая надежда, что необоримое выражение муки встречные примут за обычную хмурую гримасу.