Плач серого неба - Максим Михайлов

— А как же…

— Ну вот подходишь ты к нему, и даешь по зубам так, что он падает. Это хорошо?

— Конечно. Теперь перестанет мне надоедать.

— Конечно. А теперь представь, что это ты кого-то взбесил, и по зубам дали тебе, и лежишь тоже ты. Как оно? Хорошо, или плохо?

— Плохо, конечно. Чего уж хорошего.

— Вот. Видишь? Одно и то же действие может быть и плохим, и хорошим — все зависит от того, с какой стороны кулака находишься ты. Понимаешь?

— Да вроде бы да…

— Ну так вот. Все одушевленные делятся на два типа. Первые все делают. А вторые решают, с какой стороны кулака их поставить. Без этих вторых мир бы не знал, что и как надо делать, не понимал бы, почему то, что хорошо в одной ситуации, плохо в другой. И вторые им это объясняют. Говорят, куда поставить ногу, куда повернуть голову. Мы с тобой, сынок, из этих вторых. Мы решаем, что правильно. Понимаешь? Не хорошо, не плохо, а правильно.

— А что такое сырье?

— Ты молодец, Астан. Вовремя повторил вопрос. А значит, сам уже понял ответ. Запомни — никогда не бойся говорить то, что думаешь. Молчи не тогда, когда говорить страшно, а когда говорить не хочется. Потому что все, что ты говоришь, — истина, и все что ты хочешь — правильно. Итак, что такое сырье?

— Они, да? — он ткнул пальцем назад, туда, где лежали живые, но безучастные тела его недавних товарищей, — они… сырье? То есть, те, первые, правильно?

— Правильно, сынок. Молодец. Они нужны для того, чтобы делать то, о чем мы думаем. Только для этого.

— Значит, мы главные?

— Да. Мы главные. Потому что если надо — мы можем делать. А вот они, боюсь, думать никогда не научатся.

— Такие тупые?

— Нет, такие трусливые. Им страшно, сынок, понимаешь? Попросту страшно. Поэтому ты должен всегда делать то, чего хочется. И все будет правильно. Потому что ты так сказал. Ты, главный. А если ты прекратишь это делать — станешь таким, как они. Да, сын. Второй может стать первым, первый — вторым. Вот только опуститься до этого стада легко, а подняться обратно — почти невозможно. Я очень рад, что тебя заметил. Ты сильный, ты можешь повелевать скотом. А скот… Скот — он на то и скот…

— И никто мне не указ?

— Решать тебе. Если не хочешь кого-то слушать — не слушай.

— Что, даже тебя, папа?!

— Дурачок… Конечно, да. Если не хочешь слушать меня — не слушай. Ты можешь прямо сейчас приказать Сиаху остановить карету и выйти. И жить так, как тебе вздумается. Поверь, ты далеко пойдешь. Но ты уверен, что сам этого хочешь? Что готов отказаться от того, что я могу тебе рассказать?

— Что ты, папа, что ты! — он не на шутку перепугался, замахал руками, — я не уйду! Я просто так спросил! Не всерьез!

— Никогда не отказывайся от своих слов. Ты задал правильный вопрос и получил на него исчерпывающий… полный ответ. Теперь ты знаешь, что в любое время можешь уйти. Но не уходишь, потому что не хочешь. И остаешься свободным. Вот и вторая причина, почему мы главнее сырья — мы свободны, а они нет. Они добровольно заковывают себя в цепи, лишь бы только сохранить эту неволю, они бросают конец поводка на землю — поднимите, хоть кто-нибудь, лишь бы подняли, лишь бы взяли на себя все решения. И мы берем. Мы оказываем им услугу тем, что лишаем их права голоса, понимаешь?

— Уже не совсем…

— Еще поймешь, сынок, еще поймешь. У нас много времени.

Потом они долго ездили по городу. Один раз их остановил орк-полицейский, — нервный толстяк с мясистой харей, сизые прожилки на носу которого будто убегали глубоко в глаза и обвивали желтоватые белки. Он бормотал, что сталеплавильня закрыта, но отец засмеялся, показал ему какую-то бумажку, дал денег и строго приложил палец к губам. Астан знал, что это такое, он сам неоднократно проделывал эту операцию в своей прошлой жизни. Полицейские были сырьем, это он, казалось, давно знал, только не мог правильно подобрать слова. Потом угрюмый человек в замызганном комбинезоне прямо на голое коричневое тело долго о чем-то разговаривал с альвом, торгуясь и пряча лицо за вонючей сигаретой. Получив деньги, он поманил за собой Сиаха и они вдвоем перетащили в карету два объемистых деревянных ящика, которые устроились рядом с безразличным сырьем в задней части салона.

— Деньги, сынок, это такой же конец поводка, как и многие другие. Главное, узнавать их, когда видишь. Выдуманная ценность, в которой, если подумать, нет ничего ценного — но думать они не станут. Тебя ждет очень веселая игра, сын мой. Мне даже завидно, что я к ней уже привык — ты дергаешь за одни ниточки и получаешь другие. И их все больше, больше, ведь старые никуда не деваются. И каждая ниточка, каждый конец поводка, действует по-разному. Дернешь одну — получишь слезы, другую — смех. Если ты держишь поводок — сырье делает все, что ты скажешь.

Распрощавшись с рабочим, они въехали в Рыбацкий квартал и, некоторое время пропетляв по узким улочкам, оказались у старой, но опрятной церквушки.

— Приехали, сынок. Пойдем.

Темнота под сводами жила своей жизнью, полнилась длинными, изменчивыми тенями. Гротескный перегонный куб, словно спящий пьяница, о чем-то бормотал, всхрапывал, выпуская белесый дым из замысловато изогнутых трубок, побулькивал нутром реторт и сливал накопившуюся в холодильниках влагу. Пол был весь усеян опилками и кусками ящиков, очень похожих на те, что пыхтя, словно чайник, тащил от повозки тощий ящер. У дальней стены виднелась какая-то темная громада. Астан долго вглядывался туда, но лишь однажды показалось, что бесформенная куча пошевелилась. Ему стало страшно, но отец крикнул громадине:

— Гист не возвращался?

И та ответила. Еле слышное «нет» прошелестело, подобно услышанному за стеной ветру, протащившему по вымощенной булыжником дороге сухой кленовый лист. Темнота отвечала, темнота не нападала — и, значит, не была опасной. Это он уже понимал.

Потом отец позвал так до сих пор и не вышедших пассажиров. Сиах раздобыл где-то длинную скамью, поставил ее у стены, и рассадил безучастных мальчишек. Потом, по команде седого альва, ящер и Астан вдвоем раздели их до пояса и, вооружившись бритвами и пахнувшим благовониями мылом, принялись брить сырью головы.

По одному лишь слову седовласого беспризорники впали в глубокий сон. Сиах засновал в темноту и обратно, и постепенно в помещении церкви появились дюжина столов и много блестящих железных инструментов, которые незамедлительно пошли в ход…

Астан понял, что некоторые откровения этого дня появились в его жизни слишком рано. В голове раздался громкий щелчок, и откуда-то из глубин сознания выплыло облако густого тумана, почти полностью скрывшее все, что происходило дальше. Он оставался в сознании и даже, кажется, помогал отцу, что-то подносил, что-то придерживал, что-то вытирал. Вот только четко в памяти отложилось лишь несколько моментов.