Разрушенное святилище - Дэн Ченслор

Далеко внизу выстраивались отряды боевых магов.

Худые, с изможденными лицами и очень слабые телом — они превращались в мощное оружие нападения, если их прикрывали всадники и пехотинцы. Как правило, в бою один на один у воина нет никакого шанса против опытного волшебника. Поэтому противник обычно стремится уничтожить чародеев в первую очередь.

Боевой маг на поле боя — почти что смертник. Лишь немногим из них удается вернуться домой живыми, и Гроциус, сохранивший одну лишь голову, вполне мог считать, что ему повезло.

Впрочем, в этих людях давно исчезло все человеческое. Страх, отчаяние, желание жить, — подобные чувства не ведомы колдунам, посвятившим себя искусству сражения. Они идут в бой с тем же безразличием, с каким твердят новые заклинания или совершают утреннюю молитву богам, чьи имена вряд ли вспомнят в другое время дня.

По другую сторону рва тренировались паучьи всадники — верхом на мохнатых восьмилапых тварях, они скользили по изумрудной траве, словно черные капли зла. Каждый наездник был вооружен пикой, наконечник которой сиял и вспыхивал молниями, — все в элитных отрядах носили только заговоренное оружие.

Правая рука Ортегиана сжалась в кулак.

— Хотите узнать, чего стоит народ? Взгляните на его войско. Если солдаты трусливы, а генералы изнежены, если легионы способны лишь пожирать собственный край, словно саранча, — и люди вокруг воспринимают это как должное, — такая страна обречена на скорую гибель.

Глаза Трибуна вспыхнули, и Конан поймал себя на странной нелепой мысли, что безногий, уродливый карлик стал в этот миг по-своему прекрасен, — так порой мы видим красоту в смерти или отчаянии.

— Люди осуждают войну, — молвил Ортегиан. — Тщатся противопоставить ей творчество! духовность! поэзию! Но скажи мне, Конан, разве создать армию — не искусство? Я беру горсть жалких, оборванных смердов, феллахов, чьи мозги ссохлись от тупой работы на поле — и превращаю их в воинов. Какой бард, какой ваятель способен свершить подобное превращение?

— Размозжить противнику череп дубинкой — это ты называешь духовностью? — поинтересовался Конан.

— Ты не прав, — твердо отвечал Трибун. — Сила оружия — именно духовная. Разве цель армии в том, чтобы убивать? Грабить? Так поступают только каратели и мародеры. Нет! Задача солдата — покорить врага, победить не на поле сражения, а в сердце.

Он наклонил голову, — осознав, что слишком поддался чувствам, стал чересчур откровенен, и потому вновь натягивая на лицо маску иронии.

— Вижу, ты улыбаешься. Напрасно! Скажи, Конан, много ли войн заканчивалось полным истреблением одной из сторон? Нет, побежденный складывает оружие, хотя и мог бы еще сражаться. Он признает, что победитель имеет право взять над ним верх.

— Право сильного?

— Единственное реальное право! Взгляни на те законы, которые насаждаются в так называемых «прогрессивных» странах. Кого они защищают? Слабых! Согласен, в какой-то мере это разумно. Но чего стоит страна, в которой культивируют, поощряют бессилие? Рано или поздно она превратился в жалкое сборище трусов, способных только на то, чтобы покориться завоевателю — но слишком глупых, чтобы понять это вовремя, и потому обреченных на кровавую бойню…

Сагурн уже приготовился спать, разбросив на земле тонкую плетеную циновку и подложив седло под голову. Он усмехнулся, вспомнив озабоченность Вердиция относительно отдыха ополченцев — если устал, как и положено на учениях, тебе не нужна постель, заснешь и на камнях, да спать будешь еще лучше, чем на жарких потных ложах во дворце.

Вытянувшись во весь рост и закинув руки за голову, он всматривался в живое небо над собой, глядя на огромные чистые звезды, никогда не предстающие во всей красе, если смотреть на них из низин.

Краем глаза он замечал мелькание крохотных звездочек, однако как только пытался посмотреть на них прямо, они исчезали, дожидаясь, пока человек отведет свой пристальный взор.

Поглощенный своей игрой, он вздрогнул, когда кто-то дотронулся до плеча. Мгновенно сев, перехватил чужую руку, но тут же отпустил — возле него на коленях стоял Визалиус со взволнованным лицом, что было для него весьма необычно.

— Разрази тебя Дармак, — прошипел сержант, несмотря на раздражение, понимавший, что помощник не нарушит его покой по пустякам и раз соблюдает таинственность, то это необходимо. — Что ты вертишься возле меня, за день не насмотрелся, соскучился?

Но Визалиус, не обращая внимания на выговор, ответил:

— Тебя зовет Терранд. Немедленно.

Сагурн вскочил.

— Сейчас? Во дворец?

Визалиус тоже выпрямился.

— Он здесь, в своей палатке. Никто не извещен о его приезде, меня нашел его помощник, он из нашего села, ушел оттуда зим пять назад, а твоего лица не знает.

Сержант посмотрел на палатку, стоявшую в отдалении, но она была по-прежнему темна и казалась необитаемой. В этом не было ничего удивительного — стены из шкур сиргитов, крытые плотным шелком, не пропускали света. Не теряя больше времени на бесплодные размышления, он направился к шатру командующего.

Порадовавшись, что небесные девы-звезды, служительницы Эзерии, набросили на себя и богиню плащи внезапно набежавших туч, он быстро отыскал вход и проскользнул внутрь, где царила темнота. Как только сержант задернул за собой плотный полог, закрывающий вход, вспыхнули три светильника, наполненные маслом.

Терранд сидел на специально сделанном для него кресле, так, чтобы топор, торчащий из затылка, не мешал откинуться на короткую спинку.

Сагурну не часто приходилось видеть главнокомандующего и теперь сержант должен был делать над собой усилия, чтобы не пялить глаза на сверкающее лезвие, которое постоянно хотелось выдернуть.

Черной яшмой переливалась в бликах света чешуя на его лице, но глубоко запавшие глаза оставались недосягаемы для взора.

В царящей полутьме невозможно было ни встретиться с ними, ни прочесть их выражение, что весьма затрудняло общение для сержанта, который нередко именно по взгляду — его спокойствию, напряженности, увертливой прыткости выносил суждение о человеке, всегда оказывавшееся правильным.

Сагурн знал пристрастие главнокомандующего к аскетической простоте, но все же не ожидал столь убогой для высокого сановника обстановки. В обширном шатре на небольшом выцветшем старом коврике лежал мешок, набитый травой, представляя собой постель. На столике в углу отсвечивал светлой древесиной таз для умывания и пара медных кувшинов с помятыми боками.

Возле стола не было лавок, очевидно, Терранд пользовался креслом, а приглашенные могли постоять. Статуи бога войны, матери и отца всех живущих — Солнца и Амириссы, да серебряная трехлапая жаба Ордина представляли походный пантеон военачальника.