Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А ты, ты? — гневно вопрошала бабушка. — Спустила ей?
— Что вы, мама! — Мать, изменив набрякший яростью голос на невинно-интеллигентный, воспроизвела свой ответ: — «Любезнейшая Евгения Викторовна, может быть, со стороны Ники действительно неразумно засиживаться в доме у таких, извините, гостеприимных хозяев, но она еще неосмотрительна по молодости лет. А что касается учебы вашей Инночки, я бы посоветовала вам подарить ей еще одну сводную сестричку или братика, и тогда, без сомнения, у вас прибавится времени для надзора за ее успехами».
— Это-это-это, — выпустил очередь отец, — это-это моло… моло…
— Молодец, Надька, — без труда перевела бабушка, — отбрила сволоту.
С моей точки зрения, мать в этой схватке оказалась не лучше.
— Но вы же понимаете, — продолжала мать, — я несколько минут словно у позорного столба, извините за высокий слог, простояла. Так вот, — грозно сказала она, поднимаясь и делая жест в мою сторону, — довожу до сведения этой, что без всяких испытательных сроков, а сию же минуту категорически запреща…
Но в тот же миг в родительской спальне, на подоконнике, грянул телефонный звонок.
— Кто бы это? Уже одиннадцатый час! — изумилась мать, бросилась в спальню, сказала там «слушаю» и тотчас вернулась, разводя руками: — Поздравляю, началось! Жалко, не сообразила спросить кто. Мужской, простите за подробность, голос просит к телефону Нику. Пожалуйте, мамзель принцесса, ваше высочество.
— Здравствуйте поспамши! — успела ляпнуть бабушка, пока я бежала к аппарату. (Ее реплику, я естественно, видоизменяю.)
— Ника? — прозвучал в трубке действительно мужской, но еще очень молодой, теноровый с «петухами», смутно знакомый голос. — Ты только не отваливай челюсть, это я, Юра Вешенков. Я тебе с автомата угол Лодейнопольской звоню. Ты у Инки забыла тетрадку по тригонометрии, а я как раз в твою сторону прошвырнуться собирался: давай, говорю, по пути в ящик ей закину, только адрес скажи. Она, дура, говорит, а я еще с прошлого лета твой адрес на память знаю и телефон. Ну-ка, думаю, чем в ящик кидать, так лучше ее саму на улицу высвистну. Можешь выйти?
— Сейчас выйду, Инка, — нагло сказала я в трубку. Коли у нас сегодня такой театр, почему бы и мне не сыграть, не побыть раз в жизни находчивой и ловкой… — Хорошо, Инусь, что ты додула звякнуть! Мне без этой тетради завтра полная бы крышка. Вот спасибо, кисик! — И, прикрывая рукой трубку, я сообщила в раскрытые двери столовой, взбаламученно полной отцовского «это-это-это»: — Какой еще мужской? Инка звонит, только она охрипла, а я у нее тетрадку забыла. Придется ей навстречу бежать, взять у нее, а то ей с горлом долго на улице нельзя. — Иду, Инуся, иду!
— Инка? Инуся? — переспросил голос в трубке. — Ну, ты же и молоток! Артистка! — совсем по-Инкиному восхитился он. — В жилу, в жилу, держи эту… ну, кон-спирацию. Ты куда подойдешь?
— Я, Инусь, на угол Малого и Ораниенбаумской выйду, чтобы нам примерно поровну идти, знаешь, там еще моя булочная, ну, куда меня всегда посылают. — И я вдруг сорвалась, спросила, чувствуя, что все рушу: — Ты туда когда-нибудь ходил?
— Нагличает, как опытная шлёндра, — долетел до меня негодующий голос матери из столовой, — а выдержки и умишка еще и на копейку нет. Думает, не сочтите за нескромность, что я мальчика от девочки не отличу.
— Чего ж ты ни с того ни с сего лажаешься? — спросила и трубка. — Слабо, что ли, до конца было продержаться?.. Ладно, значит, у булочной! — Раздался отбой, но не успела я повесить трубку, как телефон зазвонил снова. Я алёкнула, и голос Юрки грубовато и решительно брякнул: — Ника! Я все равно хотел тебя видеть, без всякой тетрадки!
Он повесил трубку, и я вышла в столовую, чтобы одеться.
— Что ж, эта становится неплохой комедианткой. Только не с ее силенками меня за нос водить! — торжествующе бросила мать.
— Да уж, проспала, нечего сказать, — с оттенком какого-то сожаления сказала бабушка (снова, естественно, отредактированная мною).
— Ничего вы не понимаете, — принялась выворачиваться я. — Во-первых, у Инки горло, а во-вторых, я ее все время «Инусь» называю и «кисик». Вот и получается иногда в мужском роде.
— Безусловно, — ответствовала мать, — филологические тонкости этой вызывают у меня полнейшее доверие. Но ей не мешало бы, говоря начистоту, принять к сведению…
— Это-это-это, — не прекращал обстрела отец.
Но телефон затрезвонил опять. Видно, такой уж бурный вечерок выдался для него, как правило безмолвствующего. Мы с матерью рванулись на звонок, отталкивая друг друга, и мне удалось опередить ее, схватить трубку под самым ее носом. В трубке, однако, раздался совсем не Юркин, а тети-Лёкин, какой-то издевательски-трагический голос:
— Никанора? Приветик, майне кляйне, дай мать.
Мать взяла трубку, и я услышала:
— Как — никакого Восьмого марта? Ты шутишь?! Да не может быть! Что, так вот и лепит? Нет, ты только не преувеличивай, может, случайно, под горячую руку? Или напился, часом? Так и говорит?
Пока я надевала в столовой пальто и без зеркала старалась как можно плотней насадить на косички свою «голландку», красную фетровую шапочку с двумя розочками-»ушками» по бокам, подаренную мне к Новому году в основном потому, что у меня уже был красный шерстяной шарфик, а это означало «еще и под цвет ее одеть», — из спальни доносился голос матери, постепенно переходящий от испуганного к затаенно-ликующему:
— А вот этого не надо, уймись и возьми себя в руки. Главное, не теряй лица, под дверью не карауль и по карманам не шарь. Все наладится, а нет — возьми и первая его выставь, не дожидайся. Всегда ты, извини за нравоучение, поздно спохватываешься. Ну, во всяком случае, не сможешь на родню валить, что вовремя тебя не остерегли. И появляйся скорей, лучше всего в пятницу вечером, шестого. Не забывай — у тебя есть мать и сестры, они-то никуда не денутся.
Выбегая, я понимала
