Лиловые люпины - Нона Менделевна Слепакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— …Ф-фу, вот и овощной Зеленинский!.. — Бабушка заглядывает в дверь и тотчас поворачивается ко мне со вздохом: — Ни листка капустного. Не будет, Никишка, пирожков на твоем рождении. Но ты не горюй, девка, дождешься! Все будет, дай срок! И мяса достанем, и риса, и масла сливочного вдосталь, как ДО ВОЙНЫ. Такую кулебяку сотворю — за уши не оттащишь! КАК ПРИ КОММУНИЗМЕ заживем, только бы карточки отменили…
— А правда при коммунизме карточек не будет?
— Не то что карточек, а вообще все даром начнут давать, чего душе угодно.
— Нет, честно — даром?
— Дожить бы, Никишка, а то ведь и сама не поверю, пока своими глазами не увижу!..
Мы сворачиваем с Зелениной в Геслеровский и, усталые, тащим сумку к своей Гатчинской. В тот самый момент, когда мы уже готовимся, обогнув громадное темно-красное здание типографии, где когда-то сидел директором дед, повернуть в Гатчинскую, из-за угла вдруг выскакивает машина, горой груженная чем-то белым, зеленым.
— Капуста! Капусту повезли! — отчаянно вскрикивает бабушка.
Кто-то, сидящий на вершине капустной горы, хохочет, хватает большой бледно-зеленый шар, размахивается и— бросает! Мне бросает! Я поскорей отпускаю ручку сумки, так что кульки и свертки сыплются из нее в грязь, расставляю руки, но опаздываю, конечно, и шар с оглушительной болью, с хрустом почти, ударяет мне прямо в лицо и падает в подставленные ладони. Я прижимаю его к себе — тяжелый, глянцевитый, скрипучий. Кровь из разбитого носа капает на него и, не задерживаясь на скользком, стекает на панель.
Пока бабушка, до немоты потрясенная чудом, собирает испачканные свертки обратно в сумку, я разглядываю этот сказочный, даровой, здоровенный кочан. Он так плотно стиснут изнутри, что с виду кажется совершенно непроницаемым. Каждый лист его с неведомой силой давит, гнет соседние куда-то внутрь, к центру, — кочан кругло замыкается сам на себя, как наши с бабушкой разговоры, и непонятно даже, откуда произрастают его листья, где их начало или конец, хотя я и знаю, что там, в сердцевине, — незримая мощная кочерыжка, чудовищно крепко сжимающая и держащая все.
Я рукавом пальто обтираю кровь с кочана:
— БАБУШКА, УЖЕ КОММУНИЗМ?
Фашистские дрова
Класс еще на прошлой неделе знал, что 3 марта ему предстоит день везения: почти без кочевья, целых четыре урока подряд в биокабе. На первые три урока биокаб предоставлялся нам потому, что все равно пустовал. Биологиня Нелли Петровна с утра уехала на «выездные занятия» с восьмыми классами в Кунсткамеру (там, созерцая противных заспиртованных уродцев-эмбрионов, бродили в прошлом году и мы под присмотром той же биологини, старательно обходившей вопрос самого зарождения этих монстров и преподносившей их нам как «игру природы»). Вернувшись же к четвертому уроку в школу, Нелли Петровна, опять же в биокабе, преподала 9–I очередную порцию биоложки.
Еще до прихода Настасьи Алексеевны, которая проводила с нами в биокабе кряду все три свои математики, моя Кинна шепнула мне, устраиваясь:
— Нашла в ящике тетрадку?
С самого нынешнего вставания навязчиво и тупо сосредоточенная на какой-то острой и беспокойной точке внутри, где, должно быть, засела колючая искорка вчерашнего МОЕГО, я, однако, вовремя очнулась и сумела найтись:
— Утром вынула, спасибо, Кинна.
— Понимаешь Никанд… Кинна то есть моя мама как с родсобрания пришла сразу понесла твою маму в хвост и в гриву и говорит что при такой мамочке удивительно почему ты давно меня не изуродовала своим влиянием а я тут как раз под диванной подушкой нахожу тетрадку с «Межпланкой» не знаю как быть вылетаю с ней в коридор а Юрка там пройтись собирается до Большого и обратно я ему и говорю занеси ей в ящик все равно мимо пойдешь! Уломала короче говоря!
Стало быть, он врал, что сам предложил ей насчет тетрадки?.. Но дело тут же объяснилось.
— Я Кинна ему дала твой дом-номер и квартиру пусть думаю знает на всякий пожарный ведь сколько тебя вчера приглашал вдруг втюрился? — бесхитростно продолжала моя Кинна. — Я же для тебя все что хочешь!
Врал не он, а она. Значит, если бы я сейчас ляпнула ей о своих новых и отдельных отношениях с Юркой, мне чуть ли не благодарить ее пришлось бы. Ясно, Кинна выставляла на вид свою услугу, чтобы еще надежнее закрепить за собой меня, личное свое «средство производства». Я ведь поняла это вчера, с чего же мне хоть на секунду вздумалось больше поверить ей?
Между тем рассказать не терпелось ужасно, но выходило, что некому. Уж тем более — Кинне. Юрке она соседка по квартире, мне — по классу, ей известно обо мне слишком много постыдного. Вдруг разругаемся с ней, и тогда… И потом, видела же я, с каким странным недовольством глядела она вчера на наш пляс. Нет, опасней не бывает, лучше тогда рассказать Жозьке: во-первых, сестра, во-вторых — в другой школе. Но Жозька возьмет да и проговорится тете Любе, и тогда уж… Куда ни кинь, все клин. Не сказать ли все-таки Кинне? Я к ней навряд ли теперь буду ходить, а Юрке нельзя мне звякать, так не сможет ли Кинна передавать записки? Нет, нет, записки о свиданиях в чужих руках… невозможно! Меня вдруг осенило, что надо вообще держать язык за зубами, что мы с Юркой должны полагаться только друг на друга и что, хотя ничего особенного вчера не произошло, пятнадцать минут хилянья под руку по пустынным улицам отрезали нас решительно от всех. Неужели это всегда так отрезает?..
Когда Настасья Алексеевна велела записать
