Всё хоккей - Елена Сазанович

— Что вы хотите сказать?

— Мне кажется, еще одна тайна все-таки не раскрыта.

— Тайна? Вы меня пугаете. Не слишком лишь много тайн за один день. Даже на одну жизнь слишком много.

— Даже если это так, лучше с ними порешить сразу. Может, тогда мы по-настоящему вздохнем спокойно.

Я прошелся по комнате, прикуривая одну сигарету от другой. Пытаясь нащупать в цепи загадок недостающее, возможно, главное связывающее звено. Перед моими глазами мелькали лица Смирнова, Надежды Андреевной, Макса, Тонечки, медсестры Жени, гонщика Матюхина и конечно, ну конечно, профессора Маслова. Какую роль он играет в этой запутанной истории. И выделена ли вообще для него роль. Или он просто в незначительной массовке? Я этого пока понять не мог.

— Надежда Андреевна, Надя, давайте попробуем с главного. Что хотел доказать Смирнов? Похоже, что его теория длинной благополучной жизни была всего лишь увлечением, а не научным экспериментом. Скорее невразумительным опытом над собственной жизнью. Но он был ученый! Поймите! Ученый с большой буквы!

Надежда Андреевна тепло улыбнулась и как-то легко, по-домашнему поправила ленту на завязанных волосах.

— Я так рада, что вы это понимаете.

— Но я хочу понять большее! Поймите! Ученый с большой буквы должен положить свою жизнь на открытие, которое возможно перевернет представление человечества о каких-то ценностях. А не просто будет размениваться на утопические теории. Вы согласны?

— Но, может, синяя папка и дает ответ не этот вопрос? — неуверенно заметила Смирнова.

— Вот вы и сами в это не верите. Что такое синяя папка? Что? Художественное произведение? Нет, допустим гораздо большее. Опыт внушения, гипноза, доказательство, что с помощью словесных манипуляций, грамотно выстроенных убеждений, научных изысков можно, даже со стороны повлиять на характер человека и даже изменить его судьбу! Но ученый Смирнов на этом бы не остановился! Это было слишком расплывчато, неубедительно для науки, я бы сказал, слишком детские теории для такой серьезной вещи как наука! Смирнов был не таким.

— Не таким, — как эхо повторила Смирнова. — Он был романтик в науке, но не был романтичным ученым и тем более утопистом. Каждой своей теории он пытался найти научное обоснование. Теории сами по себе это не наука, эта беллетристика. Так он всегда говорил.

— Значит, из этого следует…

— Что дело не в синей папке? Возможно, он стоял на гране какого-то открытия? — робко предположила Смирнова.

— И именно это не давало покоя Максу! — я торжественно поднял палец вверх. — Поскольку он точно ни на какой грани открытия не стоял и не мог стоять! Но воспользоваться… В этом он бы всегда преуспел. Присвоение чужих мыслей, трудов чужой гениальности — в этом ему нет равных. Макс разочаровался в синей папке, хотя даже этим сумел воспользоваться и найти выгоду. Но, думаю, он не меньше нас с вами уверен в таланте Смирнова и в том, что тот способен на большее.

— Да, вы правы. Знаете, когда он влюбил меня в себя, и сам очень неумело, даже лениво играл в подобие чувств ко мне, я в глубине души всегда была уверена, что ему что-то от меня нужно. Но не могла понять, что. Синюю папку вместе с подписью я отдала добровольно. Что же еще? Похоже, только вчера он понял, что я действительно не могу помочь, поэтому так резко, некрасиво, жестоко порвал со мной. И даже подарил книжку. Верх цинизма!

— Но в этой книжке все же есть главная мысль — к чему приводит потеря памяти. Память — это наш враг или спаситель? Наша жизнь или погибель? Наше будущее или всего лишь сон, который едва проснувшись нужно тут же забыть. Ведь вашего мужа, похоже, волновала именно эта проблема, разве не так?

— Знаете, я теперь вспоминаю…

Смирнова нахмурила свой высокий лоб, уже слегка покрытый морщинками.

— В последнее время он любил повторять, что память — это наша совесть. По-моему, он сам в конце жизни опроверг то, что ранее хотел доказать.

— Или доказал.

— Возможно. В науке так часто бывает, иногда, годами, веками подготавливается великое открытие, а потом оказывается, что оно совершенно не нужно никому. Вернее нужно, но только для того, чтобы доказать, что его не нужно было совершать. Силы, умы, гений человечества тратится на то, чтобы не возвести, а перечеркнуть, опровергнуть. И, возможно, такое опровержение и есть доказательство и подвига, и гения, и высшей идеи. Наверное, такое случилось и с Юрой. Хотя поначалу, он искренне верил в то, что делает.

— Припомните, во что он искренне верил?

— Мне кажется, речь идет о выборочности памяти. Впрочем, в книжке об этом и сказано. Вы помните. Что память можно и нужно делить. Часть, что выгодно человеку и человечеству помнить, ту часть, которая двигает человека и человечество вперед. А другую часть, которая делает человека слабым, беспомощным, недееспособным, нужно вычеркивать. Помню, он не раз повторял: если бы я сумел это забыть, насколько бы моя жизнь была правильнее, светлее! И насколько бы я освободился!.. Наверняка он говорил о вашей матери. Иногда он вникал в более глобальные примеры. На уровне, например, государств. Что было бы если человечество забывало обиды, причиненные друг другу во время войн и террора. Возможно, нам проще было бы двигаться к цивилизации.

— Довольно спорный вопрос, — усмехнулся я. — Скорее оно пошло бы по кругу. Только более безнаказанно. Дело не в памяти, а в самом человеке. И только память способна усовершенствовать и человека, и государство. И это я испытал на собственной шкуре. И вот теперь кое-что начинаю понимать. Кажется, нить я уже нащупал. Остается до конца распутать клубок. Частичное уничтожение памяти… М-да, интересный эксперимент, опасный эксперимент.

— Вы хотите сказать — над собой?

— Да нет! — я махнул рукой. — Я это так. Прелюдия к эксперименту. Ведь я все, все помнил, просто не хотел вспоминать, научился не вспоминать. Это совсем другое. Это, как говорил Смирнов? Беллетристика, а не наука. Хотя подобная беллетристика бывает не менее опасной.

— И все же, — Смирнова медленно опустилась на диван. — И все же мне кажется Юра все, все понял в конце жизни, осознал свои ошибки. И поэтому, возможно, не совершил никакого страшного открытия?

Она подняла на меня испуганное лицо.

— Он был ученый. И даже если понял все, он обязан был доказать, что подобное открытие пагубное. А для этого нужно само открытие. И, может, оно-таки существует в природе. Простите, если я вас не утешил. Впрочем, я сам еще толком ничего не знаю. Но постараюсь узнать… А теперь нужно решить, где нам спрятаться? Похоже, репортеры нас в покое не оставят. И если бы был включен телефон, он бы уже разорвался на части. Боюсь, что совсем скоро могут выломать дверь.

— И что же делать?

— Макс знает, где находится дача?

— Да нет, мы как-то об этом не говорили.

— Срочно собирайтесь и уезжайте, и пока все не уляжется, поживите пока там. Заодно успокоитесь. Природа, птицы, цветы.

— А как же вы?

— Обо мне не беспокойтесь, я что-нибудь придумаю.

Я решительным твердым шагом направился к выходу.

— Вы забыли трость! — Надежда Андреевна догнала меня уже в дверях.

— Ах, да, спасибо, — я машинально взял трость. Некоторое время молча рассматривал. Подпрыгнул на месте, даже разбежался, и, размахнувшись, ударил по воображаемой шайбе.

— Похоже, она вам уже не понадобиться, — Смрнова сказала это с улыбкой, в которой была заложена и грусть и облегчение.

— Это трость вашего мужа. Пусть так все и останется.

— Пусть.

По лестнице я спускался вприпрыжку и нос к носу столкнулся с соседкой, как всегда авоська ее была полна пустыми бутылками от молока.

— Извините, — расшаркался я.

— Да чего уж, раз бегаете, значит все в порядке. Только, — она сморщила рябой морщинистый нос, — вы случайно не знаете куда запропастился слепой разносчик газет с собакой? К вам случаем не заходил.

— Да нет, — сердце почему-то кольнуло. Может быть от непривычки бегать? — Вот уже пару дней нету.

— Может, устал вот так, даром, разносить. Кто-то был недоволен, кто-то ворчал, что с утра надоедает звонком. Да и эти газетенки, кому они были нужны? Так хлам всякий, лишний мусор, даже не читая — в урну. А он все думал, что доброе дело делает. Чудак! Его и в глаза никто толком не видел! Наверное, считал, что добрые дела делаются незаметно. И сам мир не видел, и мир его. Невидимое добро. Жаль, что это добро никто и не оценил. Вот он, наверное, и отказался.

— Не думаю, — задумчиво протянул я. — От добра так просто не отказываются.

— Пусто без него как-то, — вздохнула старушка. — Уже третий день, налью себе какао и жду, когда в дверь позвонят. Словно без звонка и пить не могу. В горло не лезет. Да и мусорное ведро теперь по утрам пустое. Чего-то не то вот здесь… (Она постучала по высохшей груди.) Пусто как-то. Или я одна дура такая… Ты случаем не знаешь, где он живет, может помочь человеку надо?