Всё хоккей - Елена Сазанович

— Вы о себе?

Он внимательно на меня посмотрел. Умные глаза, залысина, типичный ученый. Наверное, именно о таком мечтала парикмахерша. И о таком мечтала медсестра Женя. Настоящий ученый, может быть гений. И все же мне казалось, своей звезды он так и не увидел. А возможно, просто не любил смотреть на звезды.

— Я о человечестве,

— Вы сегодня выносите приговор человечеству, а не себе и не мне. А человечество несовершенно.

— Как и я, как и вы. Мы все совершаем убийство. Осознанное или нет. Но не каждый это сможет это признать.

— Я даю жизнь человечеству, более того, отбросив эти ненужные высокопарные фразы, я даю жизнь отдельному человеку. Понимаете, отдельному! У которого есть дом, родные, мечты, планы, возможности, и он имеет право на жизнь, черт побери! Он, отдельный человек, а не какое-то абстрактное человечество! И он каждый благодарен мне. Ведь я ни больше, ни меньше спас ему жизнь. Разве этого мало? Мало, чтобы списать мои прошлые ошибки, прошлые просчеты, прошлое невежество. Разве этого мало?

— Нет, это много. Очень много. Если вы человек с чистой совестью.

— А если не с чистой?

— Смотря что. Любой человек способен на слабости.

— А если этот человек виновен в смерти другого? Но за счет этого совершает немыслимое! Возвращает к жизни многих других! Десятки! Сотни! И кто вам скажет спасибо, если вы меня сможете в чем-то уличить? Кто?

Маслов стал нервно бегать вокруг круглого стола, нервно потирать руки и нервно дергать щекой. По-моему он хотел доказать что он гений. Самое интересное, что я это и не оспаривал. Потом он вдруг успокоился, обмяк и как-то опустился, не сел, а опустился на мягкое кресло.

— Я вообще-то считал, что я гений.

— Я тоже так считаю. Но я не считаю, что гений не имеет право на ошибки. И главное — не имеет право на память. Возможно, память и совесть это главные категории гения.

— Не думаю. Но все же…

— Все же… Женя погибла. И остальное вы можете сказать сами. А если не скажете, никто об этом и не узнает. Вы останетесь гением. И человеком, спасающим десятки жизней. Но вряд ли останетесь собой. Или тем, кем хотели бы статьё хотя бы в детстве…

Маслов прошелся по комнате, открыл настежь окно, словно хотел полной грудью вдохнуть свежий воздух. Но воздух был такой, что обожал его соперник, далеко не гений Матюхин — прогорклый, автомобильный, уничтожающий. Маслов не собирался уничтожаться. Он жил в той реальности, которая дала ему все, и карьеру, и деньги, и благополучие.

Он нервно посмотрел на часы. У меня с самого начала создалось впечатление, что он кого-то ждет. Очень ждет. И теперь с моим проходом он этого визита боится.

Маслов плеснул себе на дно бокала виски, предложил мне, но я отказался. Он пожал плечами и залпом выпил.

— Я еще не готов к разговору с вами. Мы говорим полутонами. Ни вы меня ни в чем пока не решаетесь обвинить, ни я не решаюсь на правду.

— Может, стоить попробовать? Вдруг другого случая не предоставиться? И жизнь непредсказуема. И мы с вами не менее непредсказуемы, — я не выдержал и, последовав его примеру, выпил. — В конец концов, вы знаете, что я пережил. И искренне за это раскаялся. Но судить кого-либо я уже не хочу, если хотите — просто боюсь. Искренне боюсь вмешиваться в чужую судьбу. Слишком много по моей вине произошло трагедий. К тому же мне нравится Тоня и, возможно, я даже по этой причине вновь пойду на сделку и с вами и с вашей совестью. А вы завтра не решитесь на правду, возможно, потому, что вновь увидите солнечное утро, больничные коридоры и благодарные глаза ваших пациентов. Может быть, у нас остается шанс лишь сегодня?

— Может быть, может быть, — неопределенно протянул он низким грудным голосом. — Но все так неоднозначно. Бывает, что смерть всего лишь одного человека приводит к жизни всего человечества. А бывает — наоборот. Жизнь одного человека может привести к смерти всего человечества. История знает немало примеров, или еще узнает. Знаете, я думаю, что Смирнов… Смирнов стоял на грани открытия против человечества. А вы… Вы изменили ход его судьбы. Вернее прервали ее. И выходит что? Что его смерть вышла в угоду людям? Во всяком случае, хорошим, нормальным людям. Подумайте, не вы его убили. Я думаю, вы здесь ни при чем. Как ни мелко и примитивно звучит, но его убила шайба. И вы здесь ни при чем. И если бы вы не корчили из себя мученика, то вполне возможно сколько бы вы еще дали побед нашей стране. И насколько ее возвысили.

— Вы пытаетесь оправдать меня или все же себя? Или просто убийство? Случайное или нет, но просто сам факт убийства. Вы идете по кругу, и меня за собой тянете. Чтобы я продолжал побеждать, мне не нужно было мучиться, по-вашему, проще уничтожить неугодную часть памяти. Но в таком случае Смирнов был на грани открытия не против человечества, а наоборот. И в итоге я как никто виновен в его смерти!

— Смирнов был ученый. Ученые часто погибают от собственных опытов. Они добровольно приносят себя в жертву на алтарь науке.

— Прежде всего, Смирнов был порядочным человеком. И потому он этот опыт решил прекратить и свое открытие уничтожить. Думаю, он так и сделал. Память нужна любая. Позорная, грязная, непрощенная — любая! Только она способна усовершенствовать человека!

Неожиданно раздался пронзительный звонок в дверь. Мы смотрели друг на друга и молчали. Я ждал, что придет Тонька и спасет меня, и опровергнет все мои тезисы и все мое аргументы. Он ждал чего-то другого. Возможно, правды. Возможно, оправдания.

Она зашла просто. Без вызова, без навязчивой вежливости, без натянутого молчания. Она зашла просто. Так. Словно ненадолго. И улыбнулась нам. Мило, просто, без всяких задних мыслей. Сбросила короткий серенький плащик в прихожей, аккуратно поставила маленький зонтик в углу прихожей и даже положила маленькую сумочку так, чтобы мы все ее заметили и не забыли.

— Здравствуй, — сухо сказал профессор Маслов.

Я не был с ней знаком и поэтому ответил вежливо.

— Здравствуйте.

Милая, славная, маленькая, как статуэтка она зашла в комнату и растворилась с ней, упав в кресло, она стала в нем практически незаметна. Маленькая, хрупкая женщина, как статуэтка. В ней все было миниатюрно. Кудрявая головка, точеные черты личика, тонкие пальчики, маленькие ножки. Она была словно не просто женщиной, а пробным экземпляром, эскизом, таким хрупким, которым можно только любоваться, но к которому боязно прикоснуться. Я невольно залюбовался этим макетом женщины. И перехватил на себе жесткий взгляд Маслова. И вздрогнул. Его взгляд не просто испугал меня. Его взгляд был настолько откровенен в этот миг, что не прочитать в нем любовь мог только слепой. С сегодняшнего дня я слепым не был. Я очки с толстыми линзами уже не носил.

Я хотел начать разговор. Маслов хотел начать разговор. Но начала она. Это было естественнее и милее.

— Спасибо, вам за сына. И я не знаю, что еще сказать, — она запнулась, и слезы градом покатились по ее впалым щечкам. По-моему, в ее блике самыми крупными выглядели слезы. И это меня до слез тронуло. — Я не знаю, не знаю, если бы было другое слово, чем спасибо. Но… в общем, спасибо. Вы спаси моего сына и этим все сказано.

— Правда? — Маслов неожиданно, уверенно повернулся ко мне и вновь прикурил сигару. — Ведь этим все сказано — я спас ее сына! Вам этого мало!

Я не мог отрицать. Это было много, очень много, спасение иногда дороже смерти. Но смерть разве не дороже спасения, если ее могло и не быть? Я это не знал. Но я верил, если человек талантлив, у него не может не быть совести. И я ее хотел встряхнуть, одушевить, дать ей право на жизнь.

Я приблизился к женщине. Слезы на ее лице высохли. Она полулежала как мумия, спокойная, умиротворенная и главное победившая, победившая смерть. Смерть сына. Она была подчинена не мне, не профессору Маслову, она была подчинена нечто большему, тому чему нельзя найти объяснение и то, чего нельзя высказать даже словом.

— Спасибо, спасибо, спасибо, — повторяла она единственное слово благодарности, которое знала, и которое было придумано очень давно, и не нами.

— И что вы теперь можете возразить? — еще более уверено спросил у меня Маслов. Он был на своей территории.

— По сути ничего, — я посмотрел на женщину. Она испуганно переводила взгляд с моего растерянного лица на уверенное лицо Маслова.

— Вот и весь спор разрешен. Так, по сути, легко разрешен.

— Я вам помешала? — она встала. Маленькая и хрупкая, она смотрела на нас снизу вверх. На таких больших и сильных. Как ей казалось сильных мира сего. В ее голосе слышался испуг. Словно она вторглась и посмела нарушить исторический ход наших мыслей.

— Нет, что ты, Галя, — ласково, почти нежно сказал этот лысый медведь Маслов. Так сказал, словно прикоснулся к ее разрумянившемуся лицу. — Ты нам очень, очень помогла.

— И, если можно, помогите еще, — с надеждой обратился я к ней. Я цеплялся за последнюю соломинку. — Галя, скажите, это очень важно и человеку со стороны виднее, вы согласны? Скажите, это всего лишь пример, всего лишь один из аспектов нашего спора. Если бы вы знали, что операцию вашему мальчику делает гениальный хирург, но очень плохой человек, ну, не знаю, подлец, негодяй, пьяница, что еще…